Сибирские огни, 1975, №8

ными, Ломоносов гневно писал о трудах Августа Шлёцера, упрекая его в незнании рус­ ского языка, поверхностности и легкомыслии, с каким» он отважился сочинять «Рос­ сийскую грамматику»: «Из сего заключить можно, каких гнусных пакостей не нако­ лобродит в российских древностях такая допущенная в них скотина». И далее го­ ворит, что «Российская грамматика» Шлёцера «достойна вечного погашения и забвения». Речь, разумеется, шла не столько о самой «Российской грамматике», сколько об общих тенденциях норманиста Шлёцера, о его попытках принизить русский народ и его роль в истории России и Европы в целом. Полемизируя с таким видным историком, хорошо знавшим русский язык и источники по истории русского государства, каким был Г. Ф. Миллер, Ломоносов также страстно пишет и о нем, о его норманистских. взглядах: «Сие так чудно, что если бы г. Миллер умел изобразить живым штилем, то бы он Россию сделал столь бедным народом, каким еще ни один самый подлый народ ни от какого писателя не представлен». Как историк России и русского народа, Ломоносов, в отличие от его современников, стремится показать не историю правящих княжеских или царских династий, а творче­ скую роль трудового народа, крестьянства. Уделяет внимание вкладу русского народа в историю и культуру Европы и Азии.. Увлеченный желанием прославить русский народ, чей талант и вклад в мировую историю и культуру найми материальное выражение в памятниках архитектуры и живописи, Ломоносов дважды пытается осуществить такое грандиозное предприятие, о котором Пекарский справедливо писал, что «о неисполнении его тогда на деле могут пожалеть в наше время не только археологи, но и все вообще любители русской старины». Ломоносов предлагал послать способного живописца в старинные русские города — в Новгород, Тверь, Москву, Переяславль-Залесокий, Ростов, Ярославль, Нижний Нов­ город, Муром, Суздаль, Владимир, Переяславль-Рязанокий, Чернигов, Киев, Смоленск и Псков, «чтоб имеющихся в церквах изображений государских иконописною и фрес­ ковую работою, на стенах или на гробницах состоящих, снять точные копии величиною и подобием, на бумаге водянйми красками... А оие учинить бы для того: 1) дабы от съедающего времени отнять лики и память наших владетелей и сохранить для позд­ нейших потомков; 2) чтобы показать и в других государствах российские древности и тщание предков наших, ибо выданные прежде всего в печать родословные грыдорован- ные листы не токмо весьма недостаточны, но никакого сходства между собою в лицах не имеют». Было бы, конечно, неправильно рассматривать историю академии, при всех ее бес­ спорных достижениях и огромности вклада академиков в науку , и культуру России, вне реальной исторической обстановки того времени. Иначе говоря, без учета борьбы классов, определявшей характер и ход исторического процесса. На всем протяжении истории академии в царской России сохраняет свою силу меткое замечание А. В. Лу­ начарского, что вплоть до Октября она была «затворницей самодержавия». Зависимость академии от классовой ситуации, от гнета самодержавия, от положе­ ния академиков в феодально-крепостническом обществе обнаруживается в особенно отчетливых и тяжких для них формах по отношению к восемнадцатому веку. А более всего в тяжкие для России времена бироновщины. Не лучше было ее положение, впро­ чем, и в такие периоды, как царствование Елизаветы, хотя и «дщери Петровой», однако далеко не всегда склонной следовать политике своего отца. Зависимость академии и академиков от двора выражалась в XVIII веке в унизи­ тельных нередко формах. Платон Бекетов, лично знавший современников Тредиаковско- го, рассказывал: «Когда при торжественном случае Тредиаковский подносил императри­ це Анне свою оду, он должен был от самых дверей залы до трона ползти на коленях!» Если академики, подобно Тредиаковскому, наделенные литературными способностя­ ми, должны были сочинять торжественные речи и оды в честь венценосных особ, то представителям физико-математических и технических дисциплин полагалось служить двору своими знаниями при организации разного рода увеселений и дворцовых забав.