Сибирские огни, 1975, №7

на хорошем полиграфическом уровне, бога­ то и удачно иллюстрированная, с интересом встречена не только профессиональными журналистами, рабкоровским и селькоров­ ским активом, но и самым широким кругом читателей. Ю. ФРОЛОВ Валентин Распутин. Живи и помни. По­ весть. «Наш современник», 1974, № 10— 11. С подпольным героем произведения мы были поверхностно знакомы. «Подполь­ ный»,—здесь не метафора, а самое прямое определение. В газетных репортажах и очерках, в документальной и художествен­ ной военной литературе нет-нет и являлся жалкий озлобленный дезертир, которого тот­ час уводили со страниц в неизвестность. Мы обычно не успевали рассмотреть, что же он за человек, что его привело на страшный путь бегства и как относятся к нему те, кто его скрывал. Как они это скрытниче- ство мотивировали? Да, признаться, осо­ бенно это нас и не занимало, слишком од­ нозначен был поступок, размышлять было особенно не над чем. И вот нам дана возможность увидеть, приглядеться, прожить долгие месяцы вмес­ те, чтобы всей болью сердца, всем сострада­ нием и ненавистью, всей добротой и отвра­ щением, всеми слезами и презрением совер­ шить последний суд над всеми этими людь­ ми, за которых пришел свидетельствовать перед нами Андрей Гуськов. И как этот суд оказался мучителен! Солдат прошел большую часть войны: «За три года Гуськову довелось испытать все: и танковые атаки, и ночные лыжные рейды, и изнуряющую долгую, упрямую охоту за «языком»... Поперед других он не лез, но и за чужие спины тоже не прятался. Солдаты ценили его за силушку: коренастый, жили­ стый, крепкий, он взваливал оглушенного «языка» себе на горбушку и тащил, не за­ пинаясь, в свои окопы». Как же, как же тогда это случилось? Как же он надумал бежать, когда? А так и случилось — тяжело ранило. Госпиталь, почти верная поездка домой, повидаться, и вот, когда совсем, к дому себя приготовил, оказывается, надо опять на передовую. Как же? А дом? «Нельзя на полном скаку за­ ворачивать назад — сломаешься. Нельзя пе­ репрыгнуть через самого себя. Как же об­ ратно, снова под пули, под смерть, *огда рядом, в своей уже стороне, в Сибири?! Разве это правильно, справедливо? Ему бы только один-еданственный денрк побывать дома, унять душу — тогда опять готов на что угодно». Вот и «сломался», сбежал за выговорен­ ным для себя ночами правом, сбежал почти во сне, словно судьбою подталкиваемый, еще надеясь, что успеет оборотиться, пока не понял, что все невозвратно и, значит, надо искать если не оправдание, то хоть какую-то опору себе, какое-то защитное сло­ во перед судьбой: «Воэвернись я туда, я бы та:м и остался — это точно. Сколько держался, воевал и вое­ вал, не прятался, не хитрил, а тут нашло. Нашло-наехало так —не продохнуть. Зря это не бывает...» Оправдание болью отзовется в нас, по­ тому что за ним есть росток правоты: «Это все война, все она... Мало ей убитых, пока­ леченных, ей еще понадобилось таких, как я... Где было взяться силам, чтобы вынести ее дальше. Сколько мог, я дюжил, я ж не сразу, я принес свою пользу. Почему меня надо равнять с другими, заклятыми, кто с вреда начал и вредом же кончил... Я же не власовец какой-нибудь, что против своих двинулся, я от смерти отступил. Неужто не зачтется?» Нет, не зачтется, потому что правда тут не вся. Боится он ее безжалостности и ста­ рается даже на мгновение не допустить простой мысли, что и остальные были с ним перед смертью равны. И они шли, зажав в себе боль и страх, и они тайно могли согре­ шить мыслью о нетяжелом ранении и от­ ступлении от смерти, но оттого и святы, что мысль эту в себе преступили и делили свою смерть с другими. Если внимательнее прислушаться, то тут беда Гуськова и откроется. Беда, ставшая виной. Душа его оказалась «не вместитель­ на». Другим в ней места осталось мало, и чем далее в войне, тем менее. Не вырвать­ ся ему было из себя. Не разобрать, что мир шире вопросов, которые Гуськов перед ним ставит: «Да почему ж на меня-то? Столько народу в мире... Чем я провинился перед судьбой, что она так со мной, чем?» Бессознательно замкнутый в себе, он уже боится думать, что сам сделал выбор и все чаще выкликает судьбу. Она теперь ему первая собеседница, наперсница, спутница. Дотошному уму покажется даже, что слово это уж слишком часто поминается в по­ вести: «От судьбы никуда не уйдешь... Вот она рядом, в ногах примостилась... И ни на шаг от себя. Обуздала как миленького. Что хочет, то и делает». Это не фатализм. Тут судьба как неосоз­ нанная вера, как тайное врожденное зна­ ние законов справедливости. И судьба эта поступит с ним страшно. Понемногу она начнет отнимать в нем человеческое: «Когда становилась совсем тошно, он от­ крывал дверь и, словно бы дурачась, забав­ ляясь, пускал над тайгой жалобный и тре- • бовательный звериный рев. И прислушивал­ ся, как все замирает и стынет от него дале­ ко вокруг». У него и осанка переменилась — голова вытянулась вперед для зрения и слуха, от­ того, что он постоянно «внюхивался, всмат­ ривался, озирался, иногда принимаясь скра­ дывать неизвестно кого... сторожил свой шаг, огибал открытые места, прятался в ельниках... В такие минуты ему словно бы застило память, он отказывался верить, что был на войне и жил среди людей». Убийство уже манит его неосознанно и странно, волнует нечеловеческим волнением: «он и сейчас не знал, только ли ради мяса порешил телка, или в угоду чейу-то еще,