Сибирские огни, 1975, №7

где -жил последнее время Василий Макарович, рассказывают о встречах с ним. — Я из окна смотрю, смотрю — чего это вы с аппаратом вокруг нашей избы ходите? Потом дошло — мы же её у Шукшиных купили! Высокий парень с интересом наблюдает, как мы устанавливаем штатив с кинокамерой. — Я сам-то в город перебрался, тут старики у меня. Зову их —не едут, привыкли к Сросткам. У нас правда хорошо!.. Я? Да как-то после армии получилось, сразу в ми­ лицию пошел. Приезжаю — тут рядом, считай. Отцу помогаю. Парень хозяйским взглядом окинул ладный, обитый тесом дом. — Он раньше-то, конечно, не такой был, когда Шукшин жил. Это уже я поработал. И крышу, и стены — всё переделал. Летом забор поставлю, доски уже завез... — Какой забор? — пугаюсь я.— Сюда же люди приезжать будут! — Ну, не забор, штакетин:.— Он обижается.—Что же, по-вашему, надо было развалюху оставлять? Не сохранился, к сожалению, дом, где прошло самое раннее детство, тот самый, о котором Шукшин написал удивительные строки: «Больше всего в родной своей избе я любил полати. Не печку даже (хотя печку тоже очень любил), а полати. Теперь, когда и видеть-то не видишь нигде полатей (даже в самых глухих и далеких деревнях), оглядывая мысленно страну (которую, по-моему, неплохо знаю), я вижу Алтай — как если бы это мои родные полати из детства, особый, в высшей степени дорогой мир... Трудно понять, но как где скажут «Алтай», так вздрогнешь, сердце лизнет до боли мгновенное горячее чувство, а в памяти неизменно полати...» Но стоят дома — один, второй, третий,—куда переезжал Василий Макарович в раз­ ные периоды своей жизни. Сегодня в них новые хозяева. Они —и не упрекнешь ведь, правда? — потихоньку перестраивают свои жилища, прорубают новые сени, ломают старые сараи... Стоило бы один из домов — хотя бы последний — сохранить в том виде, в какоан был он при Шукшине. Дом-музей — так скажем. А люди переселятся в другой, они поймут... Ведь рано или поздно придет такая мысль! Но потом — труднее будет. За рощей вековых тополей — в Сростках ее зовут Поповским островом—неширо­ кая протока Катуни. . В главном русле вода бурная, с пенными бурунами. Здесь — тихо. Полуостровами у берегов зеркальные льдины. На самой большой мальчишки в ¡валенках с подвязанны­ ми к ним кальками гоняют шайбу. Лед угрожающе прогибается, из стыков трещин под­ нимаются фонтанчики. Останавливается женщина с коромыслом и ведрами. — Из Москву- будете? А-а-а... из Новосибирска. А я думала — из Москвы. И, немного помолчав: — Вы скажите — где он сердце-то надорвал?.. Да, работа, эт так... Тока я ду ж&в, он не один на этой работе, други-та живут. Я вам скажу,—женщина поставила ведра на снег,— переживал он шибко! У него ить кина все переживательные... Ить как? Вот он каво там «грат — ну, как это, героя,— тот переживат, и сам Вася переживат тож само. Мыслимо ли дело! Анна Григорьевна Каменева (мы потом спросили ее имя-отчество) растолковывает: — Как в других кинах? Он, ну — герой — криком исходится, ревет аж! А артист, я-та вижу, ни вот «колечки не переживает. Отревется — и поди хвалится, ловко, мол, я! А Вася сам всё переживал, как по правде... Вот кина его и ценятся. Я ему маленько в родстве прихожусь, с матерью его, Мареей, мы троюродные сестры. Мы в соседстве долго жили. Вон мой домик, а вон, через огород, их был, шукшинский. В окошечко Вася, мальцом когда был, сядет, ноги свесит и в гитару играет... Помню, чё ж не помнить! Задаём давно занимавший нас вопрос: — Скажите, а почему и ,вы, и другие его Шукшиным зовете? Шукшин ведь! — Не-е, Шукшин. Оне все Шукшины. И отец был, и дядька его в потребсоюзе ра­ ботает— Иван Шукшин. Иван Игнатьич. И он сам —Шукшин. Это он Шукшин-та фа­ милию взял уже потом, когда артистом стал. А правда, говорят,— его из четырех держав приезжали хоронить?