Сибирские огни, 1975, №6

вполне равнодушно, хотя и сочувственно, улыбались, когда дядя Федя заводил об этом речь. Но он-то все еще жил там, на нашей Бурлннской. И остался там до конца. Он не изменил нашей улице, как не изменил ни одному из своих чувств. ...Как хотели мы его встретить! Мечтали об этом дне! Должны были быть цветы, праздничный стол — последнее продадим, а приготовим угощенье. Да, что там говорить, господи! Мы такую, такую встречу уст­ роим нашему воину, чтобы на всю улицу, на весь квартал, чтоб все забыть, чтоб все горе похоронить и больше не оглядываться, чтоб отны­ не — только солнце и счастье. Солнце было. Уже подкрадывалась золотая осень. Пожелтели наши тополя и роняли первые драгоценные листья на подсыхающий огород, на опустевшие огуречные грядки, на ломкую ботву помидоров. Бурлин- ская наша была в этот час особенно тиха и светла, проглядывалась из конца в конец. И все на ней было то же самое — еще довоенное: и серый тротуар, и покосившиеся палисадники, и голубизна неба, и пыль на дороге. Он шел с уголка, с вещмешком за плечами, с перекинутой на руку шинелью, в артиллерийской фуражке. У него вздрагивали ноги от каж­ дого шага. Кто-то выглянул в окно п не узнал его, и проводил долгим любопытным взглядом. Мы тоже сперва не узнали его, ведь не было ни письма, ни теле­ граммы. Сидели на парадном крылечке и глядели на приближающегося военного, у которого на груди посверкивали медали. Мы с братом и двоюродной сестрой Галиной на эти медали и уставились, и считали их, тогда он окликнул нас: — Ребятки! Милые мои! Мы подняли головы. — Дядя Федя! Папка! Так орущей и стонущей, и смеющейся кучей ввалились мы в нашу калитку, во двор, к нам уже бежали навстречу, протягивали руки. Ни цветов, ни марша, ни стихов. Да разве в этом суть! Главное, что теперь и для нас кончилась война. Окончательно и бесповоротно. Мы с дядей Федей идем в баню, в нашу старенькую федоровскую баню. Нет, вначале дядя Федя заходит в парикмахерскую, подстригается п бреется, поправляет свои пшеничные, молодые усики. А потом уж мы моемся, й трем друг другу спины, и идем в парную, и хлещемся березо­ вым веником. Я знаю, что мы оба в эти минуты вспоминаем о том, как ходили до войны в эту баню большой оравой, а теперь остались лишь мы вдвоем. После мытья я тороплюсь одеться, мне надо кое-что выпросить у банщика, я сую ему свои собственные, заработанные рублишки и объяс­ няю, что мой дядя только что, час назад, вернулся с войны. Банщик денег не берет, но сам достает из тумбочки два стакана и наливает их до половины мутноватой жидкостью. Этот банщик знал всех нас. Он по­ дает стакан дяде Феде, они чокаются: — С возвращеньицем! Папашенька-то не дожил до радости. Они выпивают, и дядя Федя целует в губы старого банщика. Никогда не был таким красивым дядя Федя, как тогда, за столом, отмывшийся, в чистой белой нижней рубашке, светлоглазый, светлоголо­ вый, с веселыми усиками на остроскулом загорелом лице. За спиной его, над кроватью висит на плечиках гимнастерка с погонами старшего сер­ жанта, с непотускневшими еще наградами: орден Красной Звезды, две медали «За отвагу», одна «За боевые заслуги» и несколько медалей за взятие разных городов, последняя в нижнем ряду — «За взятие Кенигсберга».