Сибирские огни, 1975, №6

Ну, будьте здоровы! Желаю всем благополучия! Всех крепко, креп­ ко целую. Ваш Федор. 25/11-44 г. Буду жив, мамулечка, в 45 году буду у вас, с Вами дома. Живите, не скучайте, возможно, будет все благополучно». Я медленно сворачиваю желтые листки фронтового письма, и ка­ жется мне, что они до сих пор еще пахнут бензином и порохом, на них еще различимы отпечатки рабочих, солдатских пальцев, не отмытых от военной копоти. А перед глазами знакомая кабина «студебеккера», в которой сидит, склонясь к этим листкам, положенным на колено, на какую-то дощечку, дядя Федя. Ему холодно, в открытую дверцу задувает, он то и дело ды­ шит на руки и пишет, сильно нажимая карандашом. Кажется, он весь в своих мыслях о доме, но лишь только потянул знакомый звук, как двер­ ца кабины распахивается, и дядя Федя в два прыжка сваливается в окоп на головы сидящих в нем солдат. — Опять ты, сержант! — недовольно бурчит один. — Я думал, снаряд, прямое попадание,— шутит другой. — В штаны, поди, наложил! — Заканчивай скорее свое письмо. — Вы лучше немцев попросите, чтобы не стреляли,— откликается дядя Федя, пряча руки за пазуху и приваливаясь к передней стенке ро­ вика. Отсюда он видит левый борт своего «студебеккера» и часть каби­ ны, по которой постукивают долетевшие после взрыва комья земли, пе­ ремешанной со снегом. Он спокоен, страх давно преодолен, и обстрел этот, что град с неба (ах, какой был град накануне вонйы в Новосибир­ ске!), неприятно, конечно, и прятаться надо, а дрожать от испуга раз­ учился. Бывало и покруче, да все равно приходилось дело свое делать, его ведь не отложишь до другого, более .подходящего случая. Переждав артналет, дядя Федя снова забирается к себе в кабину и дописывает письмо домой. Письмо это не было лучше других. Возможно, даже в других пись­ мах было больше конкретности в сообщениях о его фронтовой жизни, больше открывался характер дяди Феди. Просто это — единственное со­ хранившееся его фронтовое письмо. И все же и в нем есть все то, что хочется мне назвать постоянством, столь характерным, столь присущим дяде Феде, при всей видимой его уступчивости он сохранил верность своим собственным жизненным прин­ ципам, и всегда, и везде оставался самим собой, воплотив в себе многое из того, что сегодня представляется мне духом, моральным климатом жизни нашей на Бурлинской — жизни нелегкой, негладкой, и все-таки чистой в самой глубине своей. Мне сейчас вспомнилось вот что... Когда-то на Бурлинской, в нашей ограде, росло тринадцать могучих тополей. Они были так высоки, что, глядя на их вершины в небесной синеве, мы ощущали легкое головокружение. Осенью они засыпали весь двор золотом опавших листьев, которые сгребали мы в большие кучи, похожие на сокровища из сказочной пещеры, весной мы .плавали в горь­ коватом и свежем запахе распускающихся ночек, потом обрушивался на нас теплый снег тополиного пуха, и все лето шумело и пело нам то убаю­ кивающее, то беспокойное море листвы. Тополя так густо разрослись, что бросали огромную тень не только на наш крохотный огород, но и на со­ седние. Сколько раз порывался один из наших соседей спилить деревья, хотя бы до половины. Но мы не соглашались. Потом мы уехали с Бурлинской, остался там только дядя Федя. И издали нам не казалось уж такой трагедией уничтожение тополей. И мы