Сибирские огни, 1975, №6

вращением. Беда, если дед и бабка пытались говорить с ним, с пьяным. Он не оставлял без возражений ни одного слова. Впрочем, он и трезвый не очень-то поддавался душеспасительным беседам, непримиримо отста­ ивая собственную полную свободу и независимость. Тогда у нас бывало шумно и невесело. Но память отбрасывает такие дни, услужливо подска­ зывая совсем другое... Пикник. Я хорошо помню, что, готовясь к поездке, употребляли именно это устаревшее ныне слово — пикник. ^ Отмечался День железнодорожника. Дядя Федя работал тогда на грузовике, принадлежавшем управлению дороги. Поехали все. Было три полуторки для людей, с прицепленными к бортам скамей­ ками, на четвертую погрузили продукты, всякий нужный инструмент и духовой оркестр. Бабушка с моим младшим братом сели в кабину к дя­ де Феде, мы с мамой, с дедом и Виталием устроились в кузове. Не знаю точно, туда ли мы ехали, но врезалось в память название — Бнбиха, которое то и дело повторялось. Ехали долго, желтеющими полями с зелеными островками берез, жаркое августовское небо посылало вдогонку острые перья облаков, ле­ ниво тянувшихся за нами и отстававших. Всех изрядно порастрясла и пропылила эта дорога. Наконец, въехали в высокий сосняк, свернули в сторону и останови­ лись на крутом, лесистом берегу Оби. Все сразу оживились, весело засуе­ тились, кто-то, отчаянный, заскользил вниз, к реке, цепляясь за колю­ чие кусты, шоферы и повара стали выгружать продукты, сколачивать столы для кухни, другие натягивали огромный брезентовый полог, тащи­ ли сено для ночевки. Прокашлялся, продул свои трубы духовой оркестр и грянул марш. Меня поразил один здоровенный мужик в железнодорожной фураж­ ке, который, отрезав ломоть хлеба, попросил у поваров сырого мясного фарша, густо намазал его на хлеб, круто посолил, наперчил и съел в три укуса. Ужасаясь, я все-таки проглотил слюну и пошел помогать маме и бабушке, которые вместе с другими женщинами расставляли посуду на импровизированных столах, на широких пеньках и просто на траве. За едой царил всеобщий шум, гам, смех, произносились шутливые госты, кто-то менялся местом, собирались кружки любителей охотничьих былей и небылиц, поклонников хорового пения или просто тихой беседы. Но когда духовой оркестр, успевший взбодриться, заиграл такую знакомую песню о Сталине, то все запели ее всерьез и старательно, а не­ которые даже встали. Позже разожгли костер— он был багров и ровен, как заходящее солнце. И вот тут кто-то вывел в круг мою маму. Совсем еще молодую, не надломленную болезнями и горем. Ей на плечи накинули темную и очень длинную шаль, она вся закуталась в нее, спрятав и руки, и ноги. Все за­ тихли. И тогда она стала читать балладу о белом покрывале. Я уже слы­ шал ее дома, еще вместе с кемскими ребятами, тогда она меня не растро­ гала, разве что удивила, вызвав массу вопросов, с которыми я приставал к маме. Теперь же она меня поразила до ощутимой сдавливающей боли в горле и рези в глазах. Сына приговорили к смертной казни. В последнее свидание с ним мать обещает ему вымолить у короля пощаду. Они договариваются, что, если король помилует сына, мать в час казни выйдет на балкон в белом покрывале, а если нет, то она закутается в черное. И вот день казни. Король не отменил приговор. Но мать, чтобы под­ держать сына, чтобы он не ослаб духом перед палачами, выходит на бал-