Сибирские огни, 1975, №6

повых и журнальных сшибок, сложного пе­ реплета литературных пристрастий трудно до конца понять и процесс движения само­ го словесного искусства. Автор собрал и осмыслил огромный материал, до этого поч­ ти не находившийся в научном обращении. Особенный интерес вызывает та часть рабо­ ты, где говорится о борьбе вокруг журнала «Сибирские огни», о группе «Настоящее». Жаль только, что Парамонов ограничил­ ся в основном обследованием документов — протоколов, деклараций, статей, не попы­ тавшись рассмотреть художественную прак­ тику членов групп и течений в ее связи с заявлениями и декларациями. Как влияли теоретические и полемические установки групп и течений на художественное творче­ ство их членов? Обобщающих мыслей в статье как будто не так уж много. Но оценки нередко точны и, как правило, верно выражают современ­ ный взгляд на явления полувековой давно­ сти. Как будто бесстрастно зарегистрировав многочисленные эпизоды групповой возни вокруг «призыва ударников в литературу», автор статьи одной остроумной фразой под­ водит итоги: «Это был, в сущности, сизифов труд по созданию писательских организаций из неписателей». Статья на сибирском ма­ териале помогает лучше понять характер всего литературного движения тех лет, она дополняет то, что получило отражение в «Неистовых ревнителях» С. Ш¿шукала и других работах того же ряда. На специфическом материале книг о ма­ лых народах края Л. П. Якимова в статье «Тема «еликого кочевья» в русской литера­ туре Сибири 30-х годов» открывает некото­ рые закономерности развития советской ли­ тературы. Традиционная тема творчества иисателей-сибиряков — В. Тана-Богораза, А. Новоселова, А. Сорокина, Г. Гребенщи­ кова и др.— приобретает новое наполнение и новый качественный характер. Возможно, не без воздействия А. М. Горького, упрекав­ шего старых писателей за невнимание к жизни «инородцев», нацменьшинств, как тогда говорили, и считавшего освоение ино­ национальной темы долгом русских писате­ лей. «Отныне,— пишет Якимова,— главный идейно-художественный пафос произведе­ ний на инонациональную тему составляет не сострадание к униженным и оскорбленным млайшим братьям, а утверждение того ново­ го, что дала Октябрьская революция наро­ дам Сибири, тех социальных перемен, кото­ рые вели к их возрождению». Анализ книг М. Ошароаа, Т. Борисова, Р. Фраер- мана, В. Тана-Богораза, И. Гольдберга и А. Коптелова убедительно доказывает этот тезис. Стремление сочетать местное и общерос­ сийское, очевидно, определило выбор тем из текущей литературы. Роман С. ■Залыгина «Соленая Падь» и рассказы В. Шукшина — произведения писателей, вышедших из Си­ бири и здесь сформировавшихся. Вместе с тем, это явления общерусской и общесовет­ ской литературы наших дней, получившие достаточно громкий резонанс в ¡критике. Опираясь на обширную критическую ли­ тературу, С. И. Гимпель достаточно само­ стоятельна в разборе «Соленой Пади». Ис­ следователь высвечивает важнейшие идей­ ные и жанровые черты романа Залыгина, устанавливает его место в истории советско­ го романа. Сделано много тонких наблюде­ ний над стилем «Соленой Пади» и характе­ рами ее героев, в особенности Мещерякова и Брусенкова. А за наблюдениями следуют обобщающие выводы. Вот наблюдение: «Сводки об успехах, которые читает Меще­ ряков,. приводят его к двум выводам: 1) они свидетельствуют о плохой организации; «когда можно проверить— никто врать не станет»; 2) власть, чтобы утвердиться, лю­ бит провозглашать победы; «без победы служба никак не может. Боится она, когда нет побед». И следом — обобщение: «Итог размышлений Мещерякова всегда носит двоякий характер: касается данного кон­ кретного случая и одновременно заключает в себе наблюдение общего свойства». Ко­ ротко и точно формулируется сущность «демократизма» Брусенкова, считающего се­ бя «выразителем народного мнения при пол­ ной нетерпимости к этому мнению». А там, где это подсказано необходимо­ стью, С. Гимпель вступает в полемику. Так, отвергается высказывание П. Строкова о «заданное™» образа Брусенкова и его «модернизации». Она спорит с В. Сургано- вым по поводу литературной генеалогии об­ раза Брусенкова, ссылаясь на художествен­ ный опыт Вс. Иванова, К. Федина, М. Шо­ лохова. А вот историко-литературные связи и противопоставления выглядят в статье ме­ стами несколько упрощенно. Трудно согла­ ситься с утверждением, что до Залыгина «герой изображался лишь как командир, как руководитель» (стр. 210). Не выглядит плодотворным, в овяаи с этим, противопо­ ставление «Соленой Пади» «Двум мирам» B. Зазубрина 4 и «Железному потоку» А. Серафимовича. Здесь различие подходов настолько разительно, что оно заметно при самом поверхностном взгляде. Гораздо продуктивнее было бы, к примеру, сопоста­ вить роман Залыгина с «Разгромом» и «Последним из удэге» А. Фадеева, где ос­ новной конфликт задолго до «Соленой Па­ ди» был подчеркнуто, полемически заострен­ но перенесен «с поля битвы именно в нрав­ ственно-идеологическую сферу», и выяснить не только заметную методологическую бли­ зость, но и то, что отличает роман конца 60-х годов от книг А. Фадеева о граждан­ ской войне, написанных в 20-х и 30-х годах, выявить новаторство «Соленой Пади». ' Недостаточно прослежена литературная преемственность в рамках творчества самого C. Залыгина. «Соленая Падь» появилась после повести «На Иртыше». Несмотря на тематическое и стилистическое различие двух вещей, их роднит нечто общее —■весь­ ма плодотворный новаторский подход к художественному решению исторической темы. Из статьи С. Гимпель читатель не узнает даже о существовании первой исто­ рической повести С. Залыгина, с которой на­ чалось серьезное освоение им темы недавне­ го прошлого. Б. Юдалевич в статье «О рассказах Ва