Сибирские огни, 1975, №6

ожидал всего, но увиденное было непо­ нятным. Ведь была такая артподготовка — и в ре­ зультате только кровь на снегу. Русская кровь. И русские парни в ватниках застыли на поле. ...Зарубин оглянулся. Двоих убитых уже не было видно за поворотом ложбины. На снегу темнел только тот, лицо которого показалось знакомым. Зарубин насупился, скривив губы, как от зубной боли. Вспомнил. Это же тот рослый чернявый парень, что вел .группу стрелков и спрашивал дорогу на передовую. Конеч­ но, просто у него смуглое лицо побледнело, поэтому он и не узнал его сразу... Зарубин почувствовал, как явственно и медленно что-то вошло ему в сердце, будто тупой нож. И осталось там». Сцена эта по-настоящему потрясает, потому что все здесь передано через вос­ приятие героя, впервые увидевшего этот страстный оскал войны. Перед Романом ле­ жит его сверстник, который, как и Роман, впервые участвовал в бою, который тоже, наверное, был влюблен, мечтал, надеялся вернуться к ней, который, быть может, тоже перед уходом на фронт не успел сказать е й самого главного, самого сокро­ венного. И теперь уже никогда не скажет. Таких «подробностей» и «деталей» у П. Карякина немало, но. этот жестокий на­ турализм вполне здесь уместен, даже необ­ ходим, потому что вся повесть строится на резких контрастах. «Ослепительно светило солнце, он лежал на опине, закинув руки под голову, среди ро­ машек и ваоильков, рядом сидела Валя, подперев голову руками, локти на коленях. Щурясь от солнца, она смотрела на его не- дописанный этюд на картонке, прислонен­ ный к пеньку, сдержанно, затаенно улыба­ ясь. Он вдыхал запах полевых трав и цве­ тов, чувствовал, как от этих хмельных за­ пахов у него кружится голова и частит сердце.. Рывком сел, обнял Валю и припал губами к ее горячим губам. Она не отвора­ чивалась, и он все целовал, целовал ее. ...Открыл глаза. Рядом кто-то лежал, оба они сверху были накрыты шинелью». 'Любовь, пришедшая к Роману, казалось бы, в такое неподходящее время, в дни тя­ желых испытаний и лишений, помогла ему превозмочь боль, и страдания, наполнила все его существо жаждой жизни. Именно благодаря своей любви Роман сохранил в себе «душу живую», не ожесточился, не очерствел, любовь помогала ему всегда и всюду оставаться человеком. Однаждь! в ос­ вобожденном селе Роман «наткнулся на не­ мецкий прожектор. Среди толстых осколков стекла лежал расчет, отражаясь веером в расколотом рефлекторе, как кильки, плотно уложенные в консервную банку. Один из прожектористов был совсем молоденький, лежал на спине, закинув руки за голову, удивленно смотрел остекленевшими льдин­ ками зрачков в холодное белорусское небо, которое он освещал ночами. Вряд ли этот немецкий мальчик мечтал быть прожектори­ стом. может быть, он тоже хотел быть строителем? Война не считается с желания­ ми мечтательных мальчиков». Мы помним, как в первом бою, идя в ата­ ку, Роман все удивлялся, почему нигде нет убитых немцев, помним, сколько страдания было на его лице, когда он увидел убитого сверстника. И вот теперь перед ним тоже сверстник, только на этот раз немец. Каза­ лось бы, налицо акт справедливого возмез­ дия. Но не чувство мести владеет Рома­ ном — он и здесь видит трагедию. Так к человеку приходит зрелость, так от раздумий о собственной судьбе он поднима­ ется до больших обобщений, до осознания всей бесчеловечности фашизма, который развязал эту истребительную войну. На такой же высокой ноте заканчивается и вся повесть. Узнав о гибели Вали, Роман, еще не успевший оправиться после тяжело­ го ранения, снова уходит на фронт. Да, он потерял самое дорогое, что только было у него в жизни, — любимую девушку, но не чувство слепой мести владеет им, когда он снова под звуки «Прощания славянки» шагает в колонне по четыре. Он идет, чтобы «убить войну», чтобы «дети парней, шагаю­ щих рядом» никогда больше не уходили «под этот старинный марш в колонне по че­ тыре. И пусть он не отправляет их па войну». У читателя, познакомившегося с настоя­ щими заметками, может возникнуть недо­ умение: чего ради взялся критик расхвали­ вать давно изданную повесть, когда за это время вышло уже столько значительных произведений о войне? Да, .действительно, повесть П. Карякина написана задолго до «Горячего снега» Ю. Бондарева, до «Сотни­ кова» В. Быкова, до «Блокады» А. Чаков- ского... Однако это вовсе не значит, что каждое последующее произведение о войне все больше «заслоняло» «Прощание сла­ вянки» от читателя. Читатель-то как раз эту книгу оценил по достоинству, чему сви­ детельство — неоднократные ее переизда­ ния. Но вот критика явно обошла внимани­ ем повесть ГГ. Карякина,, не воздала ей должного в свое время. Произведение П. Карякина, разумеется, не лишено определенных художественных просчетов — в нем, наряду с «крепко сши­ тыми», запоминающимися характерами, есть и фигуры «непрописанные», недостаточ­ но проясненные, вроде командира взвода Богданова и командира расчета Лисина, есть и банальности, и длинноты. Однако же философская значимость и высокие художе­ ственные достоинства повести бесспорны, и это дает полное право поставить «Проща­ ние славянки» П. Карякина в ряд лучших произведений о войне, причем не только в сибирской литературе. К числу заметных явлений в сибирской «военной прозе» следует отнести и «На фронте затишье» («Рассказы старшины Ар­ бузова») В. Сапожникова. Только в отличие от повести П. Карякина этому произведе­ нию сразу повезло. Критика охотно отклик­ нулась на «Рассказы старшины Арбузова» и была единодушна в их оценке. «Со стра­ ниц этой книги встает перед читателем