Сибирские огни, 1975, №6

печным мичман Макуха, но именно на вой­ не и закладывается «фундамент человека высокой пробы». Рождение такого характе­ ра автор прослеживает на образе главного героя. «Когда Федора подняли, он был без со­ знания и седой...». Это случилось после то­ го, как Федор попал в аварию и пробыл под водой на грани жизни и смерти .не­ сколько часов. Семнадцатилетний мальчиш­ ка с совершенно седыми волосами — это ли не трагедия, не свидетельство того, что че­ ловек пережил самое страшное: столкнулся лицом к лицу со смертью. Однако «испыта­ ние смертью» не закалило Федора, а наобо­ рот — надломило его. Появилась «водо­ боязнь», Федор под разными предлогами начал уклоняться от спусков под воду, стал пить... Главы, рассказывающие о смятениях и терзаниях героя, написаны автором емко и впечатляюще. Веришь здесь каждой реп­ лике, каждому слову Федора, веришь, что ему действительно страшно и в то же вре­ мя гадко и противно, когда «сердоболь­ ные» дружки Женька Бабкин и Демыкип подносят ему стакан со спиртом и поучают, как надо жить. К сожалению, автор не нашел столь же убедительных психологических подробно­ стей, когда показал само «выпрямление» героя. Душеспасительная беседа, которую провел с Федором лейтенант Свиридов, рассказав, как он, Свиридов, сам в прош­ лом перенес «водобоязнь», и последовав­ ший затем эпизод с миной, которую Федор собственноручно обезвредил,— всё это вы­ глядит и картинно, и эффектно, но, право, слишком уж элементарно. Не всё ладно вышло у автора и в обри­ совке «отрицательного» Женьки Бабкина, долженствующего пег замыслу сыграть роль антипода главному герою. Как ни странно, но эта фигура, при всем стремлении автора сделать ее острохарактерной, колоритной, получилась из всех персонажей наименее убедительной. Слишком много заимствован­ ного, «взятого на прокат» видишь в этом Женьке Бабкине. Лихой парень, широкая натура, а в сущности трус и шкурник —- такие фигуры уже в 60-е годы (а повесть А. Соболева напечатана в 1961 году) по­ рядком примелькались читателю своими многочисленными выходами на страницы книг и экраны. И, как видно, автор не слу­ чайно так и не сумел ни обосновать, ни. мало-мальски внятно объяснить, откуда у Женьки этот «скептицизм» и «пустота серд­ ца» — ведь рос же он в одно время с Фе­ дором и его друзьями. Правда, А. Соболев пытается что-то рассказать о «темном прош­ лом» Женьки, чья мать торговала пивом, зарабатывая деньги нечестным путем, но все это тоже было и было, притом мно­ го раз. Так в крепком, добротном повествовании о труде «чернорабочих моря» появились до­ садные «пробоины», которые хоть и не «потопили» повесть, но все же несколько снизили ее художественный уровень, нало­ жили известный отпечаток вторичное™ и заданности. Ш Любовь и война. Самое оветлое, самое нежное человеческое чувство, которое есть сама жизнь в ее наиболее полном проявле­ ние— и самое ужасное, самое противо­ естественное «занятие», «самое тяжелое и жестокое из всего, что могут делать люди». Можно ли совместить эти два понятия, можно ли найти что-либо более контраст­ ное, чем эти два начала? И может ли, спо­ собен ли человек, взявший в руки оружие, видящий ежедневно вокруг себя смерть, кровь и страдания, сохранить в себе во всей нерастраченное™ святое чувство любви? Тема эта не раз поднималась в нашей литературе. Любовь, пронесенная через ад войны, выдержавшая все испытания, воспе­ та во многих произведениях советских писателей, начиная от симоновского «Жди меня» и кончая «Пастухом и пастушкой» В. Астафьева. В этот ряд с полным правом может быть поставлена повесть П. Карякина «Прощание славянки» — произведение, во многом пред­ восхитившее «современную пастораль» Вик­ тора Астафьева. ...Восемнадцатилетним безусым мальчиш­ кой ушел добровольцем на фронт Роман Зарубин. Ушел, даже не успев поцеловать на прощание свою одноклассницу Валю Тесленко, к которой давно испытывал «ка­ кие-то особые чувства». И уже на фронте, побывав под обстрелом, увидев кровь и смерть друзей, перенеся тяжелое ранение в голову,— понял Роман, что его «особое чувство» было настоящей любовью. Первой и единственной, которую судьба .дарит че­ ловеку только раз в жизни. Как и повесть В. Астафьева, «Прощание славянки» П. Карякина построено на рез­ ком смещении планов, на внезапных пере­ ходах от «окопных» сцен, от показа ужасов войны к картинам, полным света, радости и любви. Тут надо сразу отдать должное незаурядному живописному мастерству, ко­ торое проявил автор в изображении ' этого «страшного, страшного» мира войны, мира, где ежедневные смерти, раны и увечья стали привычными буднями, где люди, еще не успев толком познакомиться между со­ бой, выкурить друг с другом по цигарке, уже навеки расстаются. «Черное поле тянулось еще метров пять­ десят, потом опять поле было белое, только кое-где зияли, как раны, отдельные ворон­ ки. Некоторые воронки уже наполнились ржавой водой, должно быть, тяжелые сна­ ряды и авиабомбы пробили мерзлый слой земли, болотная вода выходила теперь на поверхность. Рота шла по ложбине, между двух голых косогоров. Солнце опускалось, и снег на взгорьях багрово отсвечивал, словно опа­ ленный отхлынувшим боем. Зарубин опять увидел убитого. Потом еще одного. Оба лежали головой туда, куда ушла пехо­ та. Лицо последнего убитого показалось знакомым.. Ни убитых, ни раненых немцев нигде не было. Это неприятно поразило. Зарубин