Сибирские огни, 1975, №5

вскипел, на стол наставлено, она меня дожидается, чтоб со мной поси­ деть и поговорить о фронте, может, с ее мужиком, Алешенькой Колче- наевым, я где ни на есть встречался. Так, говоря, она слегка подталкива­ ла меня, и я снова очутился в ее половине, светлой от ярко подкручен­ ной керосиновой лампы, на столе много тарелок, вкусно пахнет пельме­ нями и желтеют на тарелке ломти квашеной, из погреба, капусты. — Садись, милый, усаживайся, сынок, вот сюда,— показывала мне тетка Любовь, подвигая табуретку.—Ешь, хорошенько ешь, казенные-то хлеба, поди, не сладкие. Ешь, а потом я тебе горячего чаю налью. Я был голодный и упрашивать себя не заставил, ел с аппетитом, пельмени на тарелке быстро убывали, и тетка Любовь добавляла мне. Потом она налила мне густого с цветочной заваркой чаю. — Ну, так как же, не слыхал ты про моего мужика, Алешеньку Колченаева? —напомнила тетка Любовь, глядя на меня с доверием и надеждой: не может быть того, чтобы мы не встречались на фронте — вот что было написано в ее взгляде. — Он у меня, скажу между прочим,— говорила тетка Любовь,— из непутевых. Ругалась я до войны на него шибко. Лет пять мы с ним жи­ ли — и все не по-доброму. Он у меня второй, а первый мужик помер от грудной болезни, вот я сдуру-то, не осуди меня, парень, за другого, за Алешеньку то есть, и вышла, а он меня помоложе. С лица пригож, да нравом легок —от молодости, видно, а может, от рождения такой. Велю ему: помоги по домашности, поезжай по сено, по дровишки, его туда, сюда, а ему все как об стенку горох, не делает, не едет. А вот, не в осуждение ему говорю, петь любил и на сценах играл... Зря она рассказывала мне про своего молодого мужа: кажется, я знал его, не раз видел, когда к нам на прииск Троицкие Вершины перед войной приезжала самодеятельность. И ему же, кажется, приисковые отчаянные ребята раз бока наломали за то, что он вздумал за кем-то там на танцах поухаживать... А может, это был и не он: мало ли было перед войной веселых певцов и танцоров, которые выступали перед шахтерами! Я пил чай и слушал тетку Любовь. Она все говорила- На лице ее, в особенности на верхней губе и у висков, то появлялись морщины, то исчезали. И все-таки, несмотря на это, она была красивая, только губы тонкие ее портили. «Злая, поди,—подумал я.—Пилила, наверное, мужи­ ка, как пила, вот и бегал». — Ох, ругалась, ох, ругалась,—жаловалась тетка Любовь.—С ку­ лаками, бывало, накидывалась. А теперь каюсь: пусть бы он в клуб к девкам бегал, только бы числиться ему в живых. Тут она подошла к простенку, на котором висел в рамке портрет невысокого, коренастого, с крутым лбом, бровастого молодого человека и вытерла лицо платком. Она стояла и смотрела на своего молодого мужа, ссутулившись, а я смотрел ей в спину, и мне было ее жалко и хотелось утешить. — Не всех же на войне убивают,— сказал я тихим голосом, словно боясь ее вспугнуть.—Может, вернется... — Что ты сказал? —уставилась на меня большими круглыми гла­ зами тетка Любовь.— Не всех, говоришь? — Не всех. Тут смуглое лицо ее сморщилось в тысячу морщинок, по бороздкам потекли ручейки, как от дождя. Она неверной рукой сняла с комода шкатулку, достала из нее конверт, подала мне. Я развернул — это было похоронное свидетельство, в котором сообщалось: рядовой такой-то пал смертью храбрых на поле боя. Я отложил в сторону похоронку и низко склонился над столом: как, чем мог я помочь тетке Любови?