Сибирские огни, 1975, №4

зевнул: «Балеты долго я терпел, но и Дид- ло мне надоел». Дидло— это французский балетмейстер, работавший в России. Первая великая русская балерина Истомина, кото­ рую воспел Пушкин,— его ученица. Пушкин писал: «Балеты господина Дидло испол­ нены живости воображения и прелести не­ обыкновенной». В стихотворении «Крест Дидло» снова совмещаются века, великий балетмейстер ведет перекличку с нашим временем, говоря об истинно народном и революционном предназначении искусства. У Леонида Мартынова нет конкретных поэтических откликов на то или иное поли­ тическое событие, но это нисколько не ума­ ляет идейного значения его поэзии, ибо она по-прежнему совершает главное: с глубин­ ной чуткостью, как сейсмограф, отражает все, что бушует ныне в человечестве. В «Ги­ перболах» остался мажорный заряд книг «Стихи» (1955) и «Первородство» (1965), но, вместе с тем, возросли тревожные но­ ты перед лицом новых проблем и про­ тиворечий. «Длится сумятица»,— говорит поэт в сти­ хотворении «Неуязвимость»: Мучится человечество, Плачется, молится. Ужас за ужасом гонится, Страхи за страхи цепляются. Древле был страх омонголиться, Позже был страх отуречиться. После был страх онемечиться. Но и не окитаится, Как и не ояпонится, И не обамериканится Страждущее человечество: Было оно человечеством, Так оно им и останется. От чувства безграничного доверия к ра­ зуму людей, от душевного облегчения, про­ звучавшего в предыдущих книгах («И устав проклинать и молиться, людям хочется быть заодно»), поэт снова приходит к проблемам затрудненности межчеловеческих отноше­ ний: «Я сговорюсь с молчанием камней и с вами, рыбы, как и с вами, птицы! Так поче­ му же все же всех трудней нам, людям, меж собой договориться?» Нам помнится давнее стихотворение «Ба­ лерина», где светло выражена уверенность, что дочка дворничихи, матершинницы и пьяницы, легко вырвется из этой атмосферы и станет «танцоркой самой лучшей», ибо само время помогает ей. В «Гиперболах» появилось стихотворение «Нахмурься!» А ты рисовала! А выросла. Стала серьезной особою — Конец ликованью. Конец беснованью. Конец красованью. Конец рисованью! Это вроде бы тот же образ девочки, кото­ рая должна реализовать свой талант. Но как изменилась проблематика! Теперь юной художнице не приходится вырываться из атмосферы, чуждой культуре, эта проблема снята. Наоборот, она сама ушла от своего таланта, видимо, погрязнув в бытовом бла­ гополучии, став «особою». И в этой ситуа­ ции никто, кроме нее самой, помочь ей не в силах — ни время, ни общество. Поэт на­ стойчиво говорит ей: «Нахмурься! Скажи мне: «Я снова попробую!» Леонид Мартынов ясно осознает, что че­ ловечество никогда не избавится от все новых и новых проблем, что только в их разрешении и заключается его поступатель­ ное движение: «Новый ветер налетит, но и ясные ответы для кого-то он и где-то вновь в вопросы превратит». Вот уже всё есть, как будто бы, для того, «чтоб весело и беспечально жених невесту целовал»... «Но — вот уже издалека зовут сполохи, льды кристальные и плотность спального мешка,— но разве этим успоко­ ишься!—И вот уже заходит речь о радиа­ ционном поясе, который нужно пере­ сечь!» Летят юнцы «в костюмах со ска­ фандрами» — Летят они неунывающе, И кажется — все решено, Как некогда и нам в Семнадцатом Казалось ясно, что уже Должны мы завтра оказаться там, На беспредельном рубеже! («Ю н ц ы») В том же самом «Диалоге поэта и кри­ тика» в ответ на констатацию, что критика упорно желает причислить его к лику «науч­ ной» поэзии, вывести его родословную чуть ли не от Ломоносова, Л. Н. Мартынов ска­ зал: «Никогда не мыслил, не чувствовал себя «научным» поэтом в духе Репе Гиля или Брюсова. Просто рос в XX веке, вместе с ним, среди техники, никогда не занимаясь специально точными науками». Леонид Мартынов давно уже сделал до­ стоянием поэзии новейшие научные откры­ тия, научную терминологию, он беспредель­ но влюблен в науку и видит в ней бездну поэтического. Но, вместе с тем, он как раз очень чутко ощущает ту грань, за которую не должно переходить «рацио», дабы не потеснить ни на йоту богатейший мир чело­ веческих чувствований. Поэт иронизирует по поводу того, что даже в «кущах» сейчас всё учит «разумно жить»: «Я объявленье прочитал: «Не жгите в лесу костров». Па­ стушку звал я, а она: «— Не ждите! Пасу коров!» И пастушонок заиграл на флейте, взамен дуды, знакомую мелодию: «Не пейте сырой воды!» Он полемически выбирает образы старых буколик, пасторалей: пастух и пастушка, девушка и охотник. Эта милая, старомодная сентиментальность тупо разрушается совре­ менной рационалистичностью: А я говорю ей: — Ты сама Розовая фламинго.— А она говорит: — Ты спятил с ума — Я научный работник! Среди глобальных мыслей о всечеловече­ ских проблемах, в гуще сложных гипербол, между тайн пропущенных ассоциативных рядов как-то не сразу и улавливаешь про­ зрачную классическую лирику таких любов­ ных стихов, как «Ревность», «Он залатан, мой косматый парус», «Как этот лес». Ло­ вишь себя на том, что по инерции тщишься проникнуть в сокрытую суть образов, уло­ вить их философское обобщение,— и вдруг