Сибирские огни, 1975, №3

Тишкина.—Моторный он, подучится — станет вторым, а то и первым подручным. А там, глядишь, и вальцовщиком, ешь тя корень... — И я так думаю... Из этого разговора я понял только то, что на меня возлагают какие- то надежды. Мне представлялось, что учителем будет мастер, то есть Елисей Алексеевич Журков, и что моя обязанность беспрекословно слу­ шаться его, быть исполнительным и трудолюбивым. Когда-то, в самом начале войны с германцами, как называли иногда немцев, отдали меня в обучение к сапожному мастеру. Толку из этого не вышло, но требования сапожника запомнились крепко: послушание, исполнительность, трудолюбие. А сверх того — покорность и терпение. Ругают тебя — молчи. Ударят — терпи и молчи. Времена переменились, брань, а тем более рукоприкладство не до­ зволены никому, за обучение платить не надо, но главные основы — ис­ полнительность, трудолюбие, старательность,— конечно, остались преж­ ними. Далеко не сразу я понял, что учителем был не один только мастер, но и каждый член бригады, коллектив. А в первый рабочий день мне очень скоро стало так плохо, что все посторонние мысли словно выжгло из головы. Ведь я не умел даже кле­ щи держать в руках. От сильной жары и дыма через полчаса стал зады­ хаться. Пот заливал глаза, и был он до того соленым и едучим, что лис­ ты металла, которые складывал стопками, я видел, как сквозь туман. Мучила жажда, и сколько я ни пил, рот и язык у меня пересыхали, стои­ ло оторваться от ковша с водой. Чем дальше, тем больше разогревалась на мне одежда, особенно рубашка. Мне стало казаться, что она вот-вот вспыхнет на моих плечах. Я не заметил, когда обжег пальцы. Под конец смены все они покрылись волдырями. Но самое страшное было еще не это. Я угорел, в голове шумело, в виски стучало остро и безжалостно. Порой темнело в глазах, и тогда качался подо мною пол. То один, то другой из товарищей по бригаде подходил, спрашивал: — Ну как? Держишься? — Ничего... Сдюжу,— хрипел я в ответ, но всем было ясно, что лишь из упрямства я не признаюсь, как мне невмоготу. — Ты отдохни, парень... Попей воды, хлебни воздуха свежего... Я смутно видел, кто это говорит, кто становится на мое место. А в душе копилось теплое благодарное чувство к этим простым, готовым бескорыстно помочь мне людям. Когда раздался, наконец, гудок, возвещая, что смена окончена, меня окружила вся бригада: молодец, мол, первое испытание выдержал, а завтра будет уже полегче, потом и вовсе втянешься... — А как же иначе,— отвечал я, сам не узнавая своего пересохшего голоса.—Обязательно привыкну... Не белоручка, чай... — Видим, ешь тя корень, что не белоручка. На такую работу, как наша, белоручка не позарится. Ладошки нежные измарать побоится, ру­ мяные щечки свои пожалеет: запекутся тут, как блин на сковородке... Улыбки, доброжелательные взгляды, уважительные слова. Давно я не чувствовал себя так хорошо, хотя устал ведь неимоверно. Каждая жилка дрожала во мне. Вспомнились почему-то шефы — рабочие коже­ венного завода. Много добрых и важных слов услышал я от них. Но толь­ ко теперь понял, что не было сказано о самом главном, о том, как сближа­ ет и одухотворяет людей коллективный труд. Вот чужой я, совсем вроде бы чужой всем членам бригады Тишкина, еще утром ни они обо мне, ни я о них слыхом не слыхали. Но проработал с ними, одну только смену про­ работал, и все изменилось: мы словно породнились, и родство это осо­ бенное, рабочее, классовое, выше и благороднее которого не сыскать на земле. Вечером в общежитии безработных (я все еще ночевал там) собра