Сибирские огни, 1975, №3

про путешествия, про зверей, про космос...», а у Вовки — одна на все дни: «Вот бы гипноз такой открыть, чтоб все- все заснули. Ну все! И тогда б я у каждого по рублику взял!» Не преувеличивает ли Васильев? Не пу­ гается ли он фантомов, приписывая маль­ чишке до смешного уродливую жажду на­ живы? К сожалению, есть немало жизненных на­ блюдений, подтверждающих правоту писа­ теля. Достаточно вспомнить отрывки из дет­ ских писем к Агнии Барто, опубликованные однажды «Комсомольской правдой». Девоч­ ка жалуется на свою подругу: «Она меня совсем забыла с тех пор, как ей сшили брючный костюм». Другая почти повторяет этот мотив: «Моя подруга объявила, что будет дружить только с теми, у кого есть что-то замшевое». Наконец, третья сообща­ ет: «У нас дружат те, у кого хорошие ве­ щички»1. Авторы этих писем, примерно, сверстники Вовки. Им одиннадцать, двенадцать лет. И они, дети, выросшие в развитом социалисти­ ческом обществе, с обидой, а подчас и с иронией говорят о тех, кто ориентируется в мире, исходя из любви к «вещичкам». Но ведь их обида, их ирония и недоумение вы­ званы тем, что рядом с ними живут едино­ мышленники Вовки или Саньки, вещепо- клонники, равнодушные ко всему подлинно ценному, живому, человеческому и доводя­ щие это равнодушие до тупой жестокости. В отличие от Тендрякова, Васильев на­ стойчиво привлекает внимание читателя к социальному генезису этого явления. С этой целью он подробно рассказывает о том, ка­ кие уроки сыну дает повседневный «прак­ тицизм» отца. «...у Вовки собаки не переводились. Не ус­ пеет Федор Ипатыч одну пристрелить, как тут же другую заводит. Прямо в тот же день, а может, даже и раньше. Федор Ипатович собак собственных унич­ тожал не по жестокости сердца и не по пьянке, а совсем на трезвую голову. Соба­ ка — это ведь не игрушка, собака расхо­ дов требует и, значит, должна себя оправ­ дывать. Ну, а коли состарилась, нюх поте­ ряла или злобу порастратила, тогда не обессудь: за что кормить-то тебя? Кормить, конечно, не за что, но чтобы она, собака эта, с голоду во дворе не издохла, Федор Ипатыч ее самолично на собственном ого­ роде из ружья пристреливал. Из гуманных, так сказать, соображений. Пристреливал, шкуру собашникам сдавал (шестьдесят ко­ пеек платили!), а тушу под яблоней зака­ пывал. Урожаистые были яблоньки, ничего не скажешь». Здесь очень наглядно раскрывается, что и в наших общественных условиях м'ожет проявиться обесчеловечивающая, отчуждаю­ щая сила собственности. В этом отношении легко установить бес­ спорную перекличку романа Б. Васильева с 1 «Ком сом ольская правда», 14 м арта 1973 года. повестью Дм. Еремина «Глыбухинский ле­ ший»1. Браконьер Яков Долбанов живет в даль­ ней северной деревне Глыбухе, давно за­ брошенной людьми. Вместе с женой он за­ брался в таежную глушь, чтобы вволю про­ мышлять запретную добычу — красную ры­ бу, горделивых красавцев лосей. Задумка его полностью удалась — добра накоплено много. Пора бы и в город перебираться, но азарт наживы не знает границ. И снова ко­ пят и копят они «воровской товар», грабят природу, грабят общество, а заодно и са­ мих себя. Оба — и Яков, и Елена — порасте­ ряли все человеческое. От душевной пусто­ ты Яков спасается только запоями, а по­ том, как зверь, дерется с Еленой, и опять- таки, как зверь, успокаивает себя физиче­ ской близостью. И нисколько не мучит его сознание, что живет он неверно, не по-люд­ ски, безнравственно. Наоборот, не без бра­ вады говорит он: «Не с совестью, а с бабой своей живу. Она, чай, слаще». Отлично на­ писан Дм. Ереминым и образ злой, жадной и хитрой Елены. Неуемная энергия и тупая же­ стокость, животная ненависть к людям и без­ удержная жажда наживы в тугой узел пе­ реплелись в ее примитивном, обесчеловечен­ ном сознании. «В наше-то время таких ос­ талось наперечет»,— думают о них люди. Но осталось — напоминает читателю Дм. Еремин, а следовательно — надо реши­ тельно встать у них на пути. Яков Долбанов встречает противодейст­ вие неожиданное — со стороны девяносто­ летнего старца Онисима, который отдален­ но напоминает Егора Подушкина: душевной чистотой, чуждостью всякому делячеству, искренней любовью к окружающей природе. Но хилый, тщедушный старик — в противо­ вес Егору — решительно и безбоязненно об­ личает Якова: «Жить рядом с тобой неохо­ та... Имей в виду, свидетелем буду, если чего...» Якову непонятны, удивительны эти сло­ ва. «В чем душа держится, а грозишь. Смотри, как бы тебя ночью леший не при­ душил». И все-таки нарушил дед Онисим покой браконьерского гнезда. Гневная, эмоциональная повесть Дм. Ере­ мина говорит о ситуациях исключительных. Характеры Якова и Елены воспринимаются как своеобразная гипербола, взяты они в уже завершенном варианте. Для таких хищ­ ников — одна дорога к гибели, и Еремин прав, когда ведет их к неизбежному суро­ вому финалу. Роман Б. Васильева написан иначе, его герои ближе к повседневности, гораздо бо­ лее узнаваемы, и поэтому, думается мне, и воздействие романа на читателя оказалось значительнее. Судьбу Федора Бурьянова можно воспринять и как своеобразную предысторию глыбухинского лешего. Его обесчеловечение происходит на глазах чи­ тателя. И так же закономерно, что отец личным примером навязывает сыну амо­ ральность, жестокость, бесчеловечные по­ ступки. 1 «Знам я», 1973, № 9