Сибирские огни, 1975, №2

шла рядом, рукой касаясь седла, проникаясь окрестной тишиной и стро­ гим величием зимнего бора: могучие разветвления дубов, бугристые, ту­ ше под грубой корой узлы были, как вылепленная в дереве мускулатура веков. Тропа исчезла под палым листом, он шуршал под копытами и неж­ но откликался шагу Надин. Я вспомнил другую женщину, с сыном па руках, у манежа, на запруженной людьми площади Чикаго, как она скользила рядом с Говардом, словно босоногая, гордая индианка, вздрог­ нул от этого видения и встретил взгляд Надин, потрясенный тем же приз­ раком прошлого. Я перегнулся в седле и рывком посадил ее впереди се­ бя, мои руки были тогда еще сильны донской, давнишней силой, неудоб­ ной для неприятеля. К дому Винцента мы доехали молча, худенькая Ко­ вальская, жена-подросток, бросилась к Надин, припала, заплакала не­ утешно и громко. Кого прижимала к себе в эту минуту Надя: мать, схо­ ронившую ребенка, или свою родную нерожденную дочь? Ведь Коваль­ ской далеко не было и тридцати. Драм лежал на деревянной лавке, под бурым мехом медведя, заведя руки под затылок. Он слышал топот, ржание лошади, мой прыжок на разбросанные у крыльца доски, но не поднялся. — Здравствуйте, генерал,— сказал он. Его лицо призрачно белело, пока я брел но комнате, в поисках под­ свечника, пока зажигал свечи. — Отчего вы не рады мне, Тадеуш? — Мне показалось, что кто-то придет сегодня, я и лампу приго­ товил. При горящих свечах я разглядел медную лампу Драма, стекло лежа­ ло отдельно. — Зажечь? — Не надо. Садитесь, обо мне не задумывайтесь, так лучше. Я понял, какие доски, брошенные обиженной рукой, загородили крыльцо: Тадеуш убрал перегородки. — Вы ждали не меня, а Дудзика? — Они сюда не вернутся, Турчин.—Он спустил ноги в меховых чул ках нз пол,— Я и сам не умею возвращаться к пережитому, во взятые од­ нажды города, в родительский дом, к отвергнутой дружбе. Не возьми мы вторично Афины, наша жизнь сложилась бы иначе. — Я не жалею, что мы снова взяли Афины! —возразил я запальчиво. Я спорил, а, между тем, слова Тадеуша имели силу и для меня, и я не возвращался к старому. Родительский дом, классы кадетского корпуса, торцы Невского, Варшава, Карпаты, расстрелянный ядрами и бомбиче- скими снарядами Севастополь, Лондон, бесплодная пашня у Роуленда, взятые города — все отлегало в прошлое; однажды мы возвратились в старое чикагское гнездо, в Кенвуд, и тяготились, искали перемены. — В Радом вы вернетесь, Тадеуш,— настаивал я. — Возможно. Но как они легко оставили меня, как будто покидали заезжий двор. И это —Мацей, славный человек. Люди, люди, подходя­ щий ли это материал для ваших планов, Турчин? Не попробовать ли вам дрессировать муравьев?! Там все готово, в их больших лесных кучах... У нас будет все: школа и костел, кузница и кабак, кладбище и почта, но ведь это есть и в других местах! Еще там есть рабы —будут они и у нас. Раб и ростовщик —как без них обойтись. — Но вы не раб! Вы-то сами — не раб! — Я ушел в лес. Теперь я раб своего одиночества. — Вы не раб! Хоть на зуб пробуй, хоть жги царской водкой, наружу не выйдет рабья масть. Как же нам не помочь другим выжечь в себе ра­ ба! Человек по натуре благороден, кто бы ни дал жизнь роду человече­ скому, он вложил в нас начала любви, разума и справедливости. Он сидел на дубовой лавке, опустив голову.