Сибирские огни, 1975, №2

вый подвел ее под тесовую крышу, первым вынес из казармы пожитки и первым же породнился святым черным родством с этой землей. Мы вы­ брали уединенное место в лесу, небольшой холм,— я покажу его вам, там теперь сад Генрика Людвига,—и отец вырыл на возвышении могилу. Зачем я взял на похороны скрипку? К Джорджу Фергусу я не мог прийти без скрипки: природа не дала мне слез, и рыдания сердца, не выходя наружу, рвали его; со смычком в руках я мог плакать, не пока­ зывая слез, я хотел бы говорить у могилы Фергуса, но это было право других, его товарищей по рабочему союзу; я ушел за кусты шиповника и играл, не думая, слушают ли меня. А что привело меня со скрипкой на могилу Стефы? Не знаю,— другой музыки в Радоме еще не было, горе Ковальских поразило меня, в сердце вступило повинное чувство, что я показал людям выход из голодного Чикаго, выход через крайность, через надрывающий труд, и я вел их, говоря, что знаю куда и зачем; вел в гор­ дыне, что вижу цель, и эта цель недалека, в пределах человеческой жиз­ ни, и, доверившись мне, люди терпят бедствия. Сапожник Ян Козелек, од­ ноглазый радомский самородок и мастер на все руки, прочел над гробом молитву, а скрипка не покушалась утешить Ковальских, она напоминала им о скорби человечества. Быть может, именно скрипка повернула взгля­ ды колонистов от домашних забот к высшему интересу; когда резной, из­ готовленный Дудзиком крест стал на место, колонисты обступили меня. Первым заговорил Мацей Дудзик: — Бог наказал нас, пан Турчин: взял Стефу за наши грехи. — Если мы и грешны, зачем наказывать неповинную девочку? Дудзик положил на землю топор и сумку с инструментом; он не ре­ шался на спор о боге и неисповедимых его путях. —; Людской закон карает грешника,—подал голос Козелек,— а бог вразумляет народ. У бога нет тюрем и виселиц; бог забирает на небо ан­ гела и говорит нам: вы недостойны, чтобы он жил среди вас. Ян Козелек сбежал из Чикаго, чтобы избавиться от двух застарелых недугов: пьянства и сапожного ремесла. Он уходил по утрам на свой уча­ сток, тощая фигурка в долгополом пальто и рыжей, с обвислыми полями шляпе скрывалась в сумеречном на заре бору, пеньковый канат, перебро­ шенный через плечо, болтался за спиной, будто подгонял висельника на поиски уединенного места. В продолжение дня соседи слышали ленивый стук его топора, изредка —отдаленный гул и треск упавшего исполина, и каждый оставлял работу, ожидая, застучит ли снова топор Козелека; не сломило ли дерево, вместе с подлеском, и сапожника, уходившего в лес, как на проигранную войну. Душа Козелека искала мирского призна­ ния',—он читал без запинки любую молитву, и первые дни Радома само­ званно служил церковную службу, пока в доме Яна Баузра не появился миссионер Кароль Клотцке, остроносый, строгий наставник, вынырнувший из глубин леса. Вскоре после войны, когда в округе появились первые католики, немцы и ирландцы, епископ Алтоны — Балтес —назначил Ка­ роля Клотцке миссионером с постоянным местоприбыванием в Ду-Куин. До нашего появления Клотцке не жаловал здешних католиков: двадцать миль отделявшие дом Бауэра от Ду-Куин, ленивый пастырь одолевал только раз в году. Когда же застучали топоры и паровозы Иллиноис Сентрал стали выпускать пар у станции Радом, Кароль Клотцке зачастил и скупясь из покупку участка, намекал пастве, что принял бы от колонии в подарок землю и "бревенчатый дом. Как на грех, Клотцке крепко за жмуривал глаз, левый глаз, которого на лице Козелика не было вовсе,- он потерял его в восстании 1863 года,— и в худшие минуты сапожнику казалось что немец потешается над ним. Жену и сына Козелек похоро­ нил по приезде в. Штаты,—они так и не ступили на свободную землю,- их сняли с пакетбота в дизентерии и похоронили у Кестль Гарден. Козе-