Сибирские огни, 1975, №2

дон. А что как письмо от Герцена, и не письмо, а пакет и в нем — кни­ га, отпечатанная в Европе, книга Надин, ею рожденная мысль, и лица, лица, живые лица и она —мать, счастливая роженица, пустившая по белу свету типографских детей! Увы, на ладонь лег не пакет; тонкое, в один листок, письмо из Петербурга, известие о смерти отставного полковника князя Львова. Писал флигель-адъютант, с укором между холодных строк сообщал о смерти и отпевании, о скромных похоронах з а б ы т о г о в с е ми в е т е р а н а , и о деньгах, оставленных покой­ ным, о сумме, близкой к двадцати тысячам рублей, которые он готов хлопотать для Надин у б л а г о р о д н о г о , в е л и к о д у ш н о г о , у м е юще г о п р о щ а т ь правительства, у самого императора, несмот­ ря на обиду, нанесенную двору полковником Турчаниновым. Еще он извещал нас о своей близкой поездке в Берлин и Вену, уже не с кон­ цертами, «которых всегда так ждала Европа» («стар стал, рука не тверда, впрочем, тверда, публика приняла бы, но художник сам ведает свой предел...»), а для встреч с просвещенными людьми Европы, «да­ бы самому увидеть восхищение мира сегодняшней свободной Россией». Нам с Надин назначался укор, правительству и венценосцу —совер­ шеннейшая преданность и преклонение колен, чтобы у почтового цен­ зора не родилось и мимолетной мысли, что флигель-адъютант назна­ чает нам рандеву в Берлине или Вене. Я сел на скамью у стены. Сами собой опустились веки, их обожгло изнутри, но слеза не пролилась. Подо мной все поплыло — каменный пол, тяжелая, с резною спинкой, скамья. Голос Чарлза —«Вы уронили письмо, сэр» —донесся издалека, как тревожные голоса солдат, когда солнечный удар бросил меня на землю Джорджии. Они тогда порази­ лись, не слыша выстрела, видя, что все целы, а генерал упал на трес­ нувшую от зноя землю, лежит с застрявшей в стремени ногой, и потем­ невший его висок рядом с поднятым копытом лошади. — Несчастье, Чарлз. Умер отец госпожи Турчиной. — Как это горько, сэр! Я тяготился отцом, пока он жил, а когда умер, я плакал. — Князь Львов был славный человек и добрый отец. — Вы сказали — князь? Я республиканец, сэр.—Чарлз преданно вытянулся передо мной.—Но когда умирает князь, флаги должны быть спущены... Простите, что я доставил вам огорчение. Но письмо при­ шло, вы получили бы его, быть может, в более трудную минуту. Я удивленно смотрел на него: он созрел, как больное яблоко, рано пожелтев, в румянце и морщинах одновременно. — Теперь вы уедете на похороны... — Он похоронен давно, Чарлз, и никто не спускал флагов: в Рос­ сии князей больше, чем у нас сенаторов. — Я еще не видел похорон сенатора, но генерала хоронили при мне; было много музыки и люди плакали. Маленький республиканец жил всеми предрассудками сословного общества, трепетал, сгорал ими, и я не стал его разубеждать; расска­ зывая ему о России, об умершем отце Надин, я запоздало винился пе­ ред старым Львовым и оплакивал мертвого. В эти минуты я благо­ словлял нашу бедность, простую одежду, всё наше нелегкое существо­ вание; в нем была и крупица нашей правды, не книжные слова правоты, а живое зерно оправдания перед всеми близкими и перед са­ мой Россией. Каждый шаг по Рэндолф-стрит йриближал меня к пансиону. Вот и каменные стены концертного зала, и угол пансиона,— как ни медли, приблизятся и широкие, из дубовых плах, ступени, я подымусь вверх, переступлю порог и скажу: — Умер отец...