Сибирские огни, 1975, №2

были наименее оригинальны, критики нахо­ дили недоработанными». И не только критики. Даже Горький, размышляет в дневнике Иванов, «ждал от меня того реализма, которым был сам на­ полнен до последнего волоска. Но мой «ре­ ализм» был совсем другой, и это его,—не то чтобы злило,—а приводило в недоуме­ ние, и он всячески направлял меня в русло своего реализма. Я понимал, что в этом рус­ ле мне удобнее и тише (было бы) плыть, я н пытался даже... но, к сожалению, мой ко­ рабль был или слишком грузен, или слиш­ ком мелок, короче говоря, я до сих пор все еще другой». В творчестве писателя мы легко найдем доказательства этим словам. Действитель­ но, порой он пытался пересилить себя—пы­ тался плыть «в чужом русле». И тогда, по­ явился «Пархоменко»—роман, где все пра­ вильно, где, действительно, все есть с точки зрения критических мерок—«образный язык», «сочно выписанные» характеры, «картина социальной борьбы». Нет главно­ го—живой, ослепительно яркой индивиду­ альности автора, обычно узнаваемой по не­ скольким строчкам. Но гораздо ,чаще Иванов оставался в творчестве самим собой, надеялся: пойима- ние придет после. Не раз в течение десяти­ летий писатель замечал в дневнике: «Все- таки в нашей работе самое главное— ожидание». Особенный, самобытный мир ивановской прозы, где «нещадная правда быта» соеди­ нялась «с неудержимым полетом воображе­ ния» (К- Федин),—мир этот неминуемо столкнулся с помпезностью, фальшью, тра­ фаретом, проникшими в искусство. Худож­ ник сам выбрал свой путь, свою судьбу. Он нес ее с достоинством и терпением. Деся­ тилетия прошли за рабочим столом. Были написаны романы «Кремль», «У», «Вулкан», повесть «Одесская святыня»... Ни одно из этих произведений Иванов не предлагал ре­ дакциям. Он был счастлив сотнями своих черновиков. Впрочем, не будем идеализировать его путь. Конечно, Иванов устал, очень устал. Вот, например, что он пишет во время бес­ конечных переделок романа «Проспект Ильича»: «Мысли бегут в сторону, жить не хочется, надежд,—трудно сказать, что ни­ каких, ибо я мечтатель.—...но, даже и при моей мечтательности и вере, мало». Однако это были недолгие минуты. Ка­ жется, сам мастер говорит нам и себе уста­ ми художницы Евдоши, героини «Вулкана»: «Надо держаться... Не только пальмовыми ветвями будут тебя опахивать и кричать: «Осанна!» Раз ты художник, и муку прими. И не беги ее. И не трусь! И не вали на обстоятельства!» ...По-разному относился Всеволод Ива­ нов к отдельным своим книгам. Например, в 20-е годы в минуты отчаяния сжег руко­ писи романов «Казаки» и «Северо-сталь». О «Северо-сталн» он писал Горькому: «То­ щее дитя». «Казаки» остались вовсе неиз­ вестны нам, «Северо-сталь» дошел лишь в отрывках. Что ж, это тоже форма само­ критики... дидпьдр 1 ~лин- Слишком строго писатель г 1 _зою первую книжку «Рогульки». '!ег никогда больше не переиздавал эти восемь расска­ зов, хотя порой перечитывал их—как па­ мять о дальней юности. Однако ни одной из многих своих книг Иванов не радовался так, как этому тоненькому сборнику на плохой газетной бумаге. В 1919 году, в кол- ваковской типографии, тайком, он сам нг брал и прокорректировал «Рогульки», „ один из его друзей отпечатал—тиражом 30(!) экземпляров. «Рассказы, по-моему, слабы; надеюсь, читатель поверит»,—писал Иванов в «Исто­ рии моих книг». И все же не поверим этим словам полностью. При всех профессио­ нальных огрехах, которые можно обнару­ жить в сборнике, в нем уже явственно чувствуется дыхание большого, буйного ивановского таланта. Приехав в Петроград, автор подарил «Рогульки» М. Горькому и К. Федину. Федин писал после: «Неожи­ данно музыкальные по языку картины этих рассказов изображали, словно впервые, от­ крытую, далекую и как будто фантастиче­ скую страну, хотя описываемые люди, да и все детали были чрезвычайно реальны». Иванов часто видит как бы два итога сво­ его труда. Не только оценивает объектив­ ный его результат, но и старается понять, что дал ему как художнику опыт работы. В искусстве иные ошибки важнее, чем победы—они помогают идти дальше... Иные из его ранних произведений зара­ нее носили экспериментальный характер. Вот он радостно сообщает Горькому: «Сде­ лали мы со Шкловским роман авантюрный «Иприт». Писали очень весело. А теперь на нас обижаются. Говорят, не солидно. Я от этого романа понял и научился делать сюжет». Однако вскоре, уже через два с полови­ ной месяца, Иванов напишет Горькому об «Иприте» более определенно и резко: «Что же касается детективного нашего со Шклов­ ским романа, то, право, очень плохо, Алек­ сей Максимович, браниться не стоит». Может быть, лучше, чем кто-либо, Ива­ нов понял значение в своем творчестве по­ вести «Возвращение Будды». «Пришел я убеждению, что все, что я раньше напи­ сал—ерунда»,—запальчиво заметил вдруг в письме к Горькому от 14 января 1923 го­ да уже знаменитый автор «Партизанских повестей». И он, действительно, стал пи­ сать по-другому. Спокойнее, психологиче­ ски точнее. А «пограничной» вещью и явилась для Иванова повесть «Возвращение Будды». Эта повесть о профессоре-востоковеде, со­ провождающем статую Будды до монголь ской границы,—он едет в теплушке через всю Россию. Это книга о России—потря сенной, мечущейся, еще не нашедшей себя. Кажется, сам жизненный материал, ег обилие и «многоцветность», традиционный жанр «путешествия» толкали писателя к то же яркости, что встречает нас 6 «Парти занских повестях». Но «Возвращение Буд ды»—книга скупая на краски; в ней пронзительно точные детали и какой-т приглушенный трагизм. В письме к Гопькп-