Сибирские огни, 1975, №2

Иванов 'кйл тогда в Павлодаре; рядом бы­ ла степь, будущий писатель так же, как герой чеховской повести, «колесил по ней Г---1 и так же жег костры и ловил бред­ нем рыбу в озерах и речках, и так же за­ ставала меня гроза...» Читая Чехова, Иванов впервые с удивле­ нием осознавал: все это может стать мате­ риалом литературы; в основе искусства— жизнь. Та простая реальность, которая окружает людей на всем белом свете. И в маленьком «поселке Лебяжьем на реке Ир­ тыше, что течет по Сибири». Что думал сам Всеволод Иванов о сво­ емтворчестве? Лишь странным заблуждением можно объяснить довольно распространенное мне­ ние, будто он не ценил свой талант, не соз­ навал вполне особенностей собственного да­ рования. Заблуждение это разделил даже Горький, который обычно тонко понимал творческую психологию художника. Горь­ кий с тревогой писал Иванову в декабря 1924 года: «Вы—талантливый человек, но мне кажется, Вы недостаточно серьезно от­ носитесь к Вашему таланту и не так люби­ те его, как надо». Это один из постоянных мотивов в пись­ мах Горького к своему ученику. Мотив варьирующийся—например, иногда в голо­ се учителя звучит надежда: «...у Вас есть все данные для того, чтобы стать крупней­ шим писателем, и Вы, к аж ется, начинаете это понимать» (выделено мною.—Е. Ц .). До конца двадцатых годов Горький часто повторял это Иванову, пока не увидел: по­ ра ученичества кончилась. Однако мнение свое по сути не изменил. В своих воспоми­ наниях Т. В. Иванова так передает разго­ вор с Алексеем Максимовичем в январе 1936 года, незадолго до его смерти: «Всево­ лода я люблю, как сына,—говорил Горь­ кий,—и не перестаю жалеть, что он не осо­ знает меры своего таланта». Эти слова воспринимаются сейчас как поздно прочитанное завещание. В них чув­ ствуется продуманность, искреннее огорче­ ние. И все же Горький ошибался. Мы име­ ем теперь неоспоримое и сокровенное сви­ детельство тому—дневники Иванова, кото­ рым он доверчиво, многие годы, открывал свою душу. Эти записи убеждают в другом. Перечитаем их... Вот старый художник перебирает в уме пеструю вереницу своих книг. «Я пишу их историю,—замечает Иванов,—потому что они имеют огромную ценность (то есть, я думаю, что имеют—втайне думаю—но я, по-видимому, ошибаюсь...)». В этих словах есть все об его отношении к своей долгой писательной страде. И ре­ альное понимание значения собственных произведений. И сомнение, никогда его не покидавшее. В дневнике очень много того, что обычно называют самокритикой. Но даже самые страстные из этих «самобичующих» строк говорят отнюдь не о недооценке писателем своих творений, своего таланта, а только о I твердом знании своих—гораздо больших— художнических возможностей. Иванову не раз казалось: все уже кон­ чилось для него, все позади, в прошлом, Казалось: он создал совсем не то, что мог бы создать. Разбирая свои рукописи, Иванов спраши­ вает себя в декабре 1942 года: «...неужели же нельзя было и думать, и писать глубже? Какие все пустяки, какая мелочь! Ведь яже прожил огромную и очень занимательную жизнь,—и что останется от этой жизни? То­ мик рассказиков; может быть, какой-ни­ будь цветистый роман о Сибири, да и то едва ли,—пустота. Не то чтоб я так уж боялся этой пустоты, наоборот, она, до из­ вестной степени, прельщает меня, но просто глупо, имея хорьковую шубу, ходить в ар­ мяке» (Выделено мною.—Е. Ц.). Проходит несколько лет. На календаре— январь 1947-го. И здесь—вчитаемся!—он записывает, может быть, самое сокровенное: «Я стра­ дал оттого, что не мог полностью развить свой талант,—и не в своих интересах, сам я в конце концов жил счастливо, а в инте­ ресах моей страны—потому что если уж в такой стране, где были Чехов и Достоев­ ский, быть писателем, то надо быть очень хорошим, а для этого полностью развить себя». Как видим, Иванов сознавал «меру сво­ его таланта» и мучился, когда не мог при­ менить его так, как хотел. Для нас, читателей Иванова, особенно важно, что он не только правильно видел свой художественный дар, но оставался ве­ рен ему каждодневно. Поразительно быстро Иванов проходит путь от почти обязательной для начина­ ющих подражательности. Вспоминая, как в ранней юности упорно и безуспешно пытал­ ся научиться писать классическим стихом, он только улыбнется: «Бедняга, я не пони­ мал, что как раз в этом и есть мое счастье! У меня были собственные ритмы, и свое собственное понимание, и взгляд на мир, а я во что бы то ни стало хотел приобрести чужую одежду». Но лишь в самых ранних рассказах, опубликованных в газетах «Приишимье» и «Степная речь», угадываем мы стремление автора быть в литературе «как все». Воз­ можно, это от желания молодого провин­ циального литератора поскорее стать «на­ стоящим писателем». И уже вся его дальнейшая «жизнь в ис­ кусстве» •—это дорога к самому себе. Это годы сознательной, изматывающей, зачас­ тую победной борьбы с теми, кто хотел на­ деть на него «чужую одежду». С волнением читаешь сегодня летопись этой борьбы—его воспоминания, заметки, дневники, книги. Видишь: Иванову выпала всякий раз с горечью осознаваемая потом­ ками писательская доля: надолго остаться непонятым, хотя и очень знаменитым. Талант Иванова был настолько своеобра­ зен, что исследователи долго не могли очер­ тить его «границы». Сам писатель сказал об этом так: «...все мои работы при их по­ явлении—может быть, кроме тех, которые