Сибирские огни, 1975, №2

Иванов предлагает всмотреться в художе­ ственный строй толстовских романов — лег­ ко обнаружить в них «довольно нехитрый, но чрезвычайно убедительный фундамент контрастов: внутренних, внешних, природы и человека; животного и человека («Холсто- мер»), человека и бога, духовного и физио­ логического, рока и сознания». Художест­ венный контраст резко очерчивает философ­ скую концепцию Толстого, помогает ему проследить и выделить глубинные, только писателю открывающиеся связи и процессы жизни. Иванов проводит неожиданную парал­ лель между художественными приемами писателя и приемами современного кинема­ тографа. Эта смелая параллель оказалась довольно точной. Иванов пишет: «Л. Тол­ стой и его последователи производили,—-по нынешней терминологии, — раскадровку, дробя действие на ряд крайне мелких сцен: а) психологическую, б) вещную. В вещной —определенный предмет, который они хо­ тели выделить (скажем, ноги), двигался от одной вещи к другой или же —по частям этой вещи. В психологической — чувство, которое они хотели подчеркнуть (окажем, восхищение), сначала мелькало слабо, было еле уловимым, затем нарастало, охватывало всего героя, осознавалось им — он радовал­ ся этому или огорчался,— присутствовало в нем долго, исчезало, оставив по себе оса­ док —и почти никогда — бесследно». И еще одно глубокое, очень личное объ­ яснение психологизма Толстого дает критик. «Психологический роман Л. Толстого стро­ ится на «методе» Декарта: сомнения. Глав­ ный герой «сомневается», что живет пра­ вильно, и на этом сомнении начинает пере­ делывать жизнь». Вот один из уроков Тол­ стого, справедливо считает Иванов. Этот художественный метод имеет большие воз­ можности. Ведь сомнение так присуще «психике современного человека». Люди ча­ сто задают непростые вопросы самим себе, друг другу, обществу. Как и о Толстом, Иванов не написал о Достоевском статью. Может, потому, что долгое время литературоведы в основном подчеркивали ошибки и заблуждения авто­ ра «Преступления и наказания». Где-то на втором плане оставались его художествен­ ные открытия. Кроме того, о дорогом и близком обычно говорить трудно. Но писатель ревностно следил за лите­ ратурой о нем. В его библиотеке имелось едва ли не все, что когда-либо было изда­ но в России о Достоевском. Время от вре­ мени Иванов перечитывал эти работы. Де­ лал пометки на полях книг, соглашаясь, а чаще споря с критиками и литературоведа­ ми. Почти всякий раз Иванова раздражало непонимание исследователями истинной мас­ штабности таланта Достоевского. «Читал свод статей по Достоевскому: со­ временников и более поздних. Убожество ужасающее,— пишет Иванов в феврале 1943 года,— Прекрасен только Вл. Соловь- ев да К. Леонтьев,— и не потому, что они правы в оценке, а потому, что талантливы и ощущали, что Достоевский— сооруже­ ние больших размеров, гора». Иванов считал Достоевского непревзой­ денным певцом темы «несправедливой оби­ ды» человека. Темы попранного достоинст­ ва личности. Темы, которая, кажется крити­ ку, вообще господствовала в литературе в эпоху Пушкина. «Ф. М. Достоевский, опи­ раясь на обиды жизни,— а оя-то доподлин­ но испытал их множество,— рассказал об этих несправедливо обиженных с силой ве­ ликой и неповторимой». Причем, эти обиды не всегда наносятся персонажам Достоев­ ского извне, проницательно замечает Ива­ нов. Порой трагедия коренится в глубинах характеров героев. Как о спасении, они тай­ но мечтают о боге, но не верят в него умом; оскорбленные, наслаждаются собст­ венным падением; призывают слепо любить весь свет и ненавидят самих себя... Иванов верно различает один из основных мотивов, который движет человеческие судьбы у До­ стоевского: «Гордость: «Как бы не унизить свою гордость, а затем, унижая, так уни­ зиться, как никто...» Критик вычерчивает своеобразные пара­ болы духовных состояний героев Достоев­ ского. Вот он разбивает типичнейший нрав­ ственный конфликт у писателя: «Достоев­ ский почти в каждом своем произведении доказывал: «Счастливая любовь невозмож^ на». Если у .него не было под рукой фак­ тов, неопровержимых и позорных, знание которых разрушит любую любовь, он вво­ дил в действие жестокость, насмешку, стремление узнать друг друга до конца. И тогда любовь разрушалась. А человек ис­ пытывал какое-то удовольствие от того, что мог разрушить любовь. Или уж для получения любви надо пройти через такие страдания, что не всякий и сможет». Всеволод Иванов часто думает о судьбе наследия Достоевского.. «Марлинский про­ жил жизнь не меньшую, чем Достоевский, — пишет он во время войны,— но первый — цветок в гербарии, а второй — вечно жи­ вое семя жизни. Аминь». V Путь Иванова к вершинам культуры был тернист. Путь, начавшийся в церковно-при­ ходской школе, которая дала в свое время богатый материал для юмористов. Почти вся литература, изучаемая здесь, «была та­ кого рода,— говорит Иванов в статье «Вы­ сокий пример» (1954),— что, когда теперь она вдруг всплывает в моей памяти, я ша­ рахаюсь и шепчу: «Что за дьявольское на­ важдение!» В кругу чтения подростка — в основном детективы и приключенческие ро­ маны, печатавшиеся как приложение к по­ пулярным журналам. Но вот в четырнадцать лет прочитана че­ ховская «Степь». Первая встреча с боль­ шим искусством. Встреча и радостная, и не­ ожиданная: «долго сидел ошеломленный, испуганный». Вот и опрокинуты представле­ ния мальчика о Книге, которую он «привык уже считать чем-то занятным, вроде игры в лапту или бабки». Оказалось, литература не только развлекает — учит, заставляет мыслить. Приходили невольные сравнения.