Сибирские огни, 1975, №2

значно авторскому, но не всегда и противо­ речит ему. Говоря о стихах Ю. Савельева, Иванов • особо подчеркивает, что оптимизм здесь не поза, но позиция: настроение поэта «ни ка­ пельки не наигранное, а именно такое, ка­ кое свойственно автору». Он хвалит стихи Дины Злобиной, однако опять считает не­ обходимым специально разъяснить: «Это не тот поэтический оптимизм, который Горь­ кий называл «телячьим», а настоящий во­ левой оптимизм, создатель Мира и Челове­ ка в самом возвышенном его значении». Уже здесь все ясно. Но Иванов стремит­ ся к еще более четкому разграничению по­ нятий, к различению двух типов оптимиз­ ма в искусстве: оптимизма «ложного и истинного», «положительного и отрица­ тельного». Что скрывается за общими формулиров­ ками? Иванов «расшифровывает» их. Лож­ ный оптимизм — в буржуазной массовой культуре, где мажорность задана и оплаче­ на. Кинобоевики, «сыскная» литература, специальные романы для метро... Л вот еще одна разновидность ложного оптимизма. С какой горечью замечал Ива­ нов, что иные писатели на Западе открыто создают в своих книгах культ насилия: «убийство проповедуется как оптимизм, как укрепление «светлых сторон жизни» (вся гитлеровская пропаганда)». Что может быть страшнее в искусстве такого цинич­ ного лицемерия! К выводу о существовании двух типов оптимизма Иванова приводили и наблюде­ ния над советской литературой 40—50-х го­ дов. Трудные наблюдения. На целом ряде книг того периода лежит знак так называе­ мой «теории бесконфликтности». Литерату­ роведы и критики развивали в своих статьях, а писатели—разумеется, безуспешно — ста­ рались воплотить в художественных про­ изведениях идею о том, что в нашем об­ ществе нет и не может быть никаких глу­ боких противоречий. «Положительный ге­ рой, — не скрывая возмущения, писал Иванов,— по уверениям лжетеоретиков, превратился в нечто абстракто «хорошее», с которым, видите ли, должно было стал­ киваться «лучшее», и в этом-то «столкно­ вении» и заключался будто бы конфликт среди наших людей». Оптимизм не вытекал из исследования художниками действительности. Он был просто назван, привнесен в произведение «извне». Благодаря подобным книгам, жизнерадостность в литературе надолго скомпрометировала себя в глазах вдумчи­ вого читателя. Обращаясь памятью к Великой Отече­ ственной, Иванов пишет: «Оптимизм в том, чтобы искренне верить — «наша возьмет»... И так важно для критика, что эта «вера не слепая, а_ стремящаяся превратиться в дей­ ствие». Конечно, рядом с таким оптимиз­ мом живых людей очевиден кукольный оп­ тимизм литературных марионеток. Перед читателем дневников и теоретиче­ ских заметок Иванова развертывается ув­ лекательная цепочка доказательств, пред­ положений, размышлений автора об опти­ мизме. И мы понимаем, каким образом — вовсе не просто! — писатель приходит к заключительному, главному вопросу: «Сле­ довательно, оптимизм может быть мораль­ ным и аморальным? Несомненно. В этом все дело». Что подразумевал писатель под «мораль­ ным, чистым оптимизмом»? Вот опять пре­ красная строчка из воспоминаний его жены: «Всеволод неколебимо верил в конечное торжество жизни, которое он понимал как торжество правды». I V Иванов обращался к творчеству масте­ ров прошлого не только в дни юбилеев. Простой, несмолкающий вопрос читает­ ся на большинстве страниц великой русской* литературы. Вопрос художника «к совести своей, а через нее и к совести своего наро­ да: куда идет Россия и что сделал ты для того, чтобы ее величественное и честное шествие было более победоносным, более плодотворным, более полезным не только для одной России, но и Для всего чело­ вечества». Эту мысль Иванов развивает в докладе на Международном конгрессе писателей в защиту культуры (1935). Он обращается к делегатам: «Вот перед вами печальный список наших классиков, наших друзей. По­ думайте над их жизнью!» И далее действи­ тельно идет «список» — череда писатель­ ских имен, биографий. Пушкин и Шевчен­ ко, Лермонтов и Рылеев, Радищев и Полежаев... Доклад Иванова — образец блистатель­ ной критики. Несколькими штрихами, но очень точно он обрисовывает судьбы ху­ дожников слова. Не только подвиги во имя литературы, но и длинный ряд человече­ ских трагедий. Трагедий, неизбежных для истинного таланта в дореволюционной Рос­ сии. Выбросившийся в пролет лестницы Гаршин. Спившийся Помяловский. Герцен, на чужбине тоскующий по родине. Писарев, которому кабинетом стал каземат Петро­ павловской крепости... Иванов рассказыва­ ет о многих и многих, чтобы прийти к вы­ воду: «Преуспевали только те, кто натяги­ вал купеческую поддевку или мундир при­ дворного. Но список этих преуспевающих,— продолжает Иванов свое «перечисление»,— весьма краток и в достаточной степени бесславен». Ивановская трактовка истории русской литературы традиционна. Однако тради­ ционность не кажется банальной. Она оп­ равдана искренностью писателя, который не стремится к оригинальности во что бы то ни стало. Упорно притягивал Иванова своей за­ гадкой блистательный ломоносовский гений. Необычная судьба этого гения, где слились драматизм и высокая героика, привлекает его как художника. Иванов создает пьесу «Ломоносов», в 50-е годы шедшую на сце­ не МХАТа. А перед тем, как начать рабо­ тать над пьесой, пишет статьи. С примеча­ тельной последовательностью он высказы