Сибирские огни, 1975, №2

«Существует огромный, дорогостоящий ор­ ганизм —православная церковь. Сущест­ вует, несмотря на то, щто всеми учеными со­ вершенно точно и бесспорно доказано, что церковь — вздор, а вера в бога — бессмыс­ лица... Существует потому, что больше всех говорит о добре». Иванов сужает причины религиозных предрассудков. Однако существенно его беспокойство: духовный вакуум всегда за­ полняется... Он заботился о более глубоком гуманиз­ ме искусства —■как и другие писатели, за­ ботясь таким образом о более полном «нравственном обеспечении коммунизма» (А. Твардовский). «Обязанность поэта? — Создавать примеры добра»,— записал Ива­ нов в дневнике. Опять и опять «измеряя» роль гуманизма в творчестве, Иванов роыяет фразу, почти афористичную: «Добро — вещь тяжелая, са­ поги из свинца. Но зато в них можно идти на большой глубине». Итак, доброта во многом определяла жизненную философию писателя. Стояла в центре модели мира, которую легко сконст­ руировать, читая дневники, а главное — книги Всеволода Иванова. Среди художественных произведений вы­ деляется в этом смысле роман «Вулкан». Роман, задуманный перед Великой Отече­ ственной войной, а законченный в 1962-м. Героиня «Вулкана» —молодой талантли­ вый архитектор — произносит большой внутренний монолог в защиту добра. «За­ дачи, стоящие перед нашим советским об­ ществом,— высоконравственны? Несомнен­ но. Значит, и задача советского искусства, как части нашего общества, тоже высоко­ нравственна: искусство должно вдохнов­ лять на добро, совестливость, поиски исти­ ны. Но ведь существуют люди, которые от­ рицают добро, считают его идеализмом, над- партийностью? Есть такие. Правы они? Нет. По-ихнему выходит, что наш совет­ ский человек не должен иметь самостоя­ тельного мышления в решении проблем доб­ ра и совести? Значит, это привилегия бур­ жуев? Церковников?» Нельзя перекладывать гуманизм в багаж идейных противников, убежден Иваноз. Вот почему он подмечает и реальные противо­ речия в трактовке этого понятия. Реальный гуманизм обращен не только ко всему человечеству, но и к конкретной, «ря­ довой» личности. Поэтому он включает в себя и «самое обыкновенное толкование по­ нятия добра, как стремления помочь ближ­ ним, быть милосердным, быть живым и сердечным». Подытоживая многие свои раздумья о добре, Иванов так объяснял их первопри­ чину: «Не знаю, как прежде, но знаю, что сейчас добро и доброта имеют для России большое значение». I I I Задумаемся над одним из парадоксов творчества. Трагичны коллизии большинства произве­ дений Всеволода Иванова, а его талант на редкость оптимистичен. Оптимистичен орга­ нично, не «преднамеренно». Здесь нет зада­ ния писателя самому себе, здесь — природа дарования. По меткому слову автора, в его книгах не переставал гореть «кудрявый и душис­ тый пламень жизни». Благодаря этому «ог­ ню» оптимизма молодой писатель и сумел переплавить свой трудный опыт, разрознен­ ные, тяжкие факты революционного быта, гражданской войны в цельные, наполнен­ ные гармонией полотна. Сумел, ничего не утаивая и не приукрашивая, избегнуть од­ нозначности, всегда мешающей в искусстве. Сумел сказать правду о своем неповтори­ мом, жестоком, прекрасном времени. Он говорит об оптимизме, споря с тради­ ционными утверждениями исследователей: По-своему Иванов осмысливает тот факт, что русская литература порою была един­ ственным голосом правды, одна — честно, упрямо — напоминала о горьком положении народа. Вот почему, считает Иванов, она «...почти лишена юмора. Она владеет сати­ рой, насмешкой, издевательством, но она не умеет ласково улыбаться». Иванов будто предугадывает невольный контрвопрос —сам вспоминает Чехова. Вспоминает любопытнейшую и, на его взгляд, показательную трансформацию че­ ховского таланта. Повинуясь микроклимату русской прозы, а главное — беспощадной правде жизни, очень «быстро юмор его пре­ вратился в тоску и скорбь, а добродушие сменилось негодованием». Мы встретим у Иванова и еще одно объяс­ нение пессимизма русской классики. Объяс­ нение уже не только социальными мотива­ ми, но и мотивами, коренящимися в психо­ логии творчества. «Серьезные писатели,— особенно русские,—почему-то презирали оп­ тимизм... — задумывается Иванов.—Прези­ рали, наверное, потому, что средняя по­ требительская литература была опти­ мистичной». Конечно, Иванов не может не вспомнить и факты иного рода: «Много оптимизма у Л. Толстого и у Н. Лескова. Но, все-гаки, у того и другого (особенно у Н. Лескова) оптимисты мало чего побиваются в жизни». Чтобы доказать свою концепцию, Иванов подвергает сомнению привычные литератур­ ные оценки. Ему кажется странным, что «Горького и даже(!) Чехова» считали опти­ мистами. Он пишет: «Горький был таким отчасти («Мать», ранние рассказы, Лука — «На дне» — и все статьи), а Чехов выражал свой оптимизм только в статьях, как и Горький. Эти статьи (в точном понимании этого слова Чехов статьи не писал) Чехов вставлял в уста своих героев, вроде — «не­ бо в алмазах». Мысль Иванова очень интересна. И все же поставим и мы здесь несколько «но»... Художник, боявшийся упрощений, он вдруг забывает, что герои (тем более у Толстого) не разграничиваются так резко на пессими­ стов и оптимистов. А делая тонкое заме­ чание о поэтике Чехова, не учитывает: ми­ ровосприятие персонажей, хоть и не равно-