Сибирские огни, 1975, №2

одежды, пил и ел лакомства, самый запах которых дразнил нас (хоть лизнуть бы!) — тоже не самое обидное. Куда несправедливее было, что все деньги, заработанные моими отцом с матерью, а потом и нами, вну­ ками, он забирал до последней копейки, тратя их в трактирах' и на не­ доступные нам яства. На что уж терпелив и покорен был мой отец, но и он порой не выносил родительского произвола. Из-за этого были споры и даже драки. Но что мог сделать с дедом мой отец? Он мало того, что смотрел на мир единственным голубым глазом (второй выколол маль­ чонкой в лесу). У него была еще какая-то неизлечимая болезнь, от кото­ рой часто опухала и гноилась левая рука, особенно после тяжелой рабо­ ты. А была ли в-крестьянском хозяйстве работа легкая? Помню одну из самых больших ссор. Чертоломя зимой на валке леса, отец утаил от деда часть денег, чтобы купить нам, мальчишкам, ситца на рубашки. Увидел дед эти рубашки лишь на рождество перед уходом в церковь. Покривился от злости, но промолчал, посчитав за грех осквернять язык руганью перед обедней. И вернувшись — тоже ни слова. Все повеселели: обошлось, никак!? Помолившись, уселись за стол. Бабушка поставила большую миску горячих щей, и тут началось то, чего даже мы не ожидали. — Значит, я уже не хозяин в доме? Такось? —закричал дед.—Ах ты, косой недоморыш!.. Я тебе покажу, кто здесь хозяин... И со всего маху — кулаком по столу. Миска со щами, подпрыгнув, опрокинулась и отлетела в люльку с младенцем. Поднялся крик и вой. Дед бросился на ртца с кулаками. Но тот, подхватив обожженного ре­ бенка, выбежал, ¡спеша к фельдшеру. Следом бросились и все мы, в од­ них рубашках и босиком, несмотря на рождественский мороз. Сзади неслись взбешенные крики: — Вон! Все вон из моего дома! Ты у меня, косой черт, тогда бу­ дешь хозяином, когда на моей ладони шерсть вырастет!... Ночевать нам пришлось у соседей. Отец попытался было упросить- деда. Но тот, вытолкав его из избы, бушевал: — Я тебе не отец, а ты мне не сын. И на порог не пущу и не дам ничего. Все мое. И шкура на тебе моя, косой черт!.. Мать твою перемать. Все продам и землю заложу, а тебя по миру пущу побираться с твоими щенятами... Не видать тебе моего прощения!.. Отец слушал и вздыхал. А когда увидел всех нас, сгрудившихся в- углу у соседа и плачущих, заплакал и сам. Утром неслышно проскользнула к нам бабушка Домна и стала уго­ варивать: — Кузя, сынок, пойди сам с Ганей да с робятами, поклонись ему в. ноги. Не враг же он тебе, не лиходей, отец-то... И бог вразумит его... По- винну голову не секут. А у самой слезы в три ручья. Была она жалкая и напоминала мне улитку, с которой безжалостно содрали защитный панцирь и со злостью стегали, наслаждаясь ее безза­ щитностью. Все сносила бабушка — от пинков и зуботычин деда до- злого озорства внуков. Закутается в платок, а в вечно красных гла­ зах — горькие слезы. Спросил ее однажды, отчего она такая, почему плачет. Ответила: «Били много, оттого, видать, и текут слезоньки... Как начали плетьми лупить, еще когда крепостными у графа были, так и до сих пор бьют. Видно, на роду так написано...» И сжалась, будто к оче­ редному удару приготовилась. Сухонькая, жалкая, покорная. ...Получасом позже мы всей семьей валялись у деда в ногах. А он, встав с лавки, милостливо изрек: — Ладно, бог прощал и я прощу. Подымайтесь ужо, да больше не- самоуправствуйте. А ты, Кузя, не воруй от отца. Грех это —от отца деньги утаивать.