Сибирские огни, 1975, №2
другую. Он заявил претензию на дружбу и откровенность, но дружбы не получил и сделался несносен. В окнах пастората рано гасли огни и по-крестьянски рано там на чинали день,— первой наружу выпархивала сестра Тута. От нее пошли по Радому недобрые слухи, они вредили нам в глазах здешних жителей. Узнав, что Турчин уехал, ко мне как-то пришла с сыном у груди Христи на, жена Яна Ковальского. Она, со слезами, призналась, что о нас го ворят дурно, но она не верит, что мы с генералом не муж и жена, и за грехи наши бог покарал нас сиротством.— «Не плачьте,— успокаивала я ее,— четверть века мы любим друг друга, это почти вся ваша жизнь на земле, а двадцать лет мы— муж и жена. Мы не признаем церкви, она и мертвых нас не получит». Ковальская не понимала: повенчание так славно, в жизни каждого из них не было лучшей минуты — ангелы витают над головой, горит храмовое серебро и злато, и лица вокруг ве селые, добрые — что же тут плохого? — «Пани Надин, венчание хорошо: я беру тебя, Христина, будешь моей венчанной женой, в радости и горе, в бедности и богатстве, в здоровье и болезнях, в молодости и старо сти...» •— «Мы так и живем, Христина. Нас соединило чувство. Разве вас с Яном держит одно повенчание?» — «Мы хорошо живем, в согла сии...»—смутилась она.—«И в любви! Не бойтесь этого слова. Без любви мы были бы дикими зверями; да что звери, ведь и они по-своему любят, а человеческая любовь движет всем, и будущее — в ней, в ваших детях, рожденных в любви».— Ковальская смотрела испуганно, и я пришла к ней на помощь.— «Знаю, о чем вы хотите спросить. Природа не дала нам детей, а не бог. Я вышла замуж поздно: в тридцать лет. И тут же мы уехали из России, скитались без дома, потом четыре года в седле, и та кие страшные смерти, что если тысячная доля их отразится в плоде, то и тогда его жизнь была бы несчастливой. Так и ушло материнство».— Все еще видя на ее лице недоумение, я продолжала: — «Вот пан Теодор, молодой, сильный человек, а окончит жизнь один, без жены, без детей. Вы скажете, бог позвал его на подвиг, в этом его награда. Но мир боль шой, в нем не одни церковные заботы. Мы стараемся все отдать людям, а себе взять малое, без чего нельзя жить».—Мне захотелось обнажить душу; должна же я была однажды сказать это другой женщине.— «Я измучилась нерожденными детьми... Какое это страдание, когда бо лит тело и душа, когда все жаждет, требует рождения, хочет услышать е г о крик...» Не знаю, кто был несчастнее в эту минуту: я, с запозда лой, уже отжившей болью, или добрая Христина Ковальская. Как за вороженная, она приблизилась ко мне, протянула сына и тут же отняла, прижала к груди и снова неуверенно протянула, боясь обидеть меня и опасаясь отдать сына в грешные руки. Так она коснулась меня, и я об няла их обоих.— «Но вы сказали: «вышла замуж»,—искала она выхода и надежды для меня.— Значит, вы перед законом муж и жена?» Я так и не смогла объяснить ей всего. Мало ли просвещенных людей по обе стороны Атлантйка скорчат гримасу при словах «гражданский брак», будто в нос им ударило зловоние; чего же требовать от молодой матери, приученной сызмальства к непререкаемости- костела и ксендза.8 8 С приездом нотариуса Джошуа Форда я не оставляла Турчина одного; он слишком легко переходил от смеха к сжатым кулакам. В ста рых купчих открывались ничтожнейшие ошибки; не обнажив лесной земли, нельзя вполне увидеть ее пространство, малые овражки, спря танные в лещине бугры, границы двух владений. Нотариус откладывал заподозренные бумаги в сторону; по левую руку ошибки, якобы в
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2