Сибирские огни, 1975, №1

же Евгений из «Медного всадника», такой, каким изобразил его Пушкин, отнюдь не только жалок; ведь он любит и любит са­ моотверженно; и эта самоотверженная лю­ бовь поднимает его до высоты своего нолу- божественного противника, делает в чем-то равным ему. Во всяком случае, в его отча­ янном, безмолвном бунте, брошенном богу и небесам («иль вся наша и жизнь ничто, как сон пустой, насмешка неба над зем­ лей?»), ничуть не меньше высокой духов­ ности, чем в «отсель грозить мы будем шведу». Гипотеза автора повести «Глоток свобо­ ды» как раз и состоит в том, что пушкин­ ский Евгений вполне способен и правомо­ чен судить Петра, что нравственное чувство обыкновенного человека, в том качестве, в каком оно утверждается русской классиче­ ской литературой, — надежный критерий в оценке исторического деятеля. Пропуская через смятенную душу своего скромного ге­ роя одно из самых позорных и трагических событий русской истории — процесс декаб­ ристов, Б. Окуджава и сам как бы сливает свой голос с ним, скрываясь под условной маской человека прошлого столетия, просто­ душного и честного— что-то вроде поста­ ревшего, умудренного жизнью Авросимова- Гринева. Авросимов приходит к сочувствию Песте­ лю и его делу не через восторженное пре­ клонение юноши перед смелостью револю­ ционера, штурмующего небо. Тот Пестель, с которым сталкивает его судьба, способен вызвать скорее сострадание, чем восхище­ ние. В прошлом остался блестящий полков­ ник, герой войны, человек бесстрашного ума и железной воли, способный очаровывать людей и вести их за собой; сейчас перед Авросимовым — арестант с желтым лицом и трясущимися руками. Стремительное кру­ шение дела его жизни, лавина предатель­ ства, обрушившаяся на него, поколебали декабристского вождя; покинутый всеми, он остался один на один с «прусачками», киша­ щими по стенам каземата, да собственной судьбой, в которой замаячила ему вечная, позорная солдатчина, —подлинной своей участи даже он, с холодным умом своим, представить не в силах... Но именно такой Пестель становится для Авросимова нравственным мучением. Снача­ ла — «тоска непонимания»: как мог «зло­ дей» решиться на такое? В чем начало его замыслов? Затем—сомнение: «а нет ли это­ го начала и в нем самом, Авросимове?». Этический резонанс декабрьского восста­ ния, по мысли Б. Окуджавы, как раз и за­ ключается в том, что оно в самой своей не­ удаче открыло глаза людям на самих себя. Ибо стремление к свободе, ненависть к не­ справедливому порядку вещей в зародыше присущи каждому человеку; Пестель и его друзья лишь осмелились открыто выразить это в мыслях и действиях. Чуть ли не каж­ дый в повести ощущает суд над Пестелем — как суд над собой. Все внутренне поколебле­ ны, все чувствуют свою вину и угрозу себе, тщетно пытаются утвердиться перед собой и людьми. И Авросимов видит, что на его глазах происходит нечто постыдное. Вопреки своей совести, своим убеждениям, движимые толь­ ко чувством страха за жизнь, за судьбу, за свою долю «жизненного пирога», люди всей громадной массой наваливаются на несчаст­ ного полковника, чтобы его головой, его жизнью выкупить собственное благополучие и спокойствие. Предают бывшие друзья- единомышленники, предают родные и близ­ кие... Оргия предательства, вакханалия пре­ дательства! И сам Авросимов — тоже ча­ стица этой толпы, набросившейся на одного лежачего, скрученного по рукам и ногам. Люди не хотят этого; каждый в отдель­ ности не устает твердить о своей приязни, даже «любви» к обреченному на казнь. Со­ весть их противится предательству; симво- личны самоубийство молоденького офицера и назойливые исповеди доносчика Майборо- ды, который отчаянно, по-собачьи преданно заглядывает в глаза людей, надеясь про­ честь в них свое очищение и оправдание; в ответ его хлещут по щекам... Что-то, одна­ ко, заставляет люден участвовать в этом торге, ибо, взятые все вместе, они уже не люди, а частицы жестокой и бездушной ма­ шины, которая всей тяжестью навалилась на узника с дрожащими руками, перемалы­ вая ему кости. И Авросимову вдруг открывается, что тот священный «порядок вещей», тот самодер­ жавный строй, о котором он и подумать прежде не мог без благоговения, есть не что иное, как злая машина, лицемерная игра, противоположная совести, благородству, простой порядочности. Чувство радостной «отделенное™» от страшной судьбы полков­ ника сменяется ощущением трагической свя­ зи с ним; уже не только Пестель, а он сам кажется себе заточенным в каземат. Неожи­ данная мысль приходит ему в голову: «Так, может, прав этот чертов полковник, возна­ мерившийся избавить нас от вечного страха и от вечного предчувствия беды?». Рядом с ненавистью к мятежнику выра­ стает в герое неодолимое желание помочь ему, спасти его от неминуемой гибели. Так возникает у писаря неожиданный, безумный и неосуществимый план: органи­ зовать побег Пестеля из крепости... Стремление к свободе общечеловечно, она доступно каждому сердцу и совести. При всем величии подвига революционного вож. дя те мотивы, которыми руководствуется он, понятны всем, соизмеримы с любым че- ловеком. Здесь рушится барьер «Медного всадника»; «особенные» и «простые» вполне понимают друг друга. «Даже кто притерпел­ ся и отупел в рабстве и не зовет жизнь по­ зором, кому и стон-то в горло забили, все— с малолетства клейменные, вечно бесправ­ ные, и они истинно радуются, когда видят того, кто ногами попрал страх и рабство». В нем любят «захороненную надежду свою / на счастье, на светлое воскресение; надежду эту не могут, оказывается, вовсе убить ни самые изощренные, ни самые что ни на есть тупые, последовательные владыки мира сего».