Сибирские огни, 1975, №1

мой идеей, а огромным знаменем интерна­ ционализма, братства рабочих всех стран! История не кончена, она бесконечна!» 3 Нравственные коллизии, рассмотренные нами, характерны для современной истори­ ческой прозы. Мы убедились в том, что большинство исторических писателей созна­ тельно или невольно полемизируют с мета­ физической трактовкой культурной и духов­ ной истории человечества. Не абстракция неподвижных устоев, полумистнческих атри­ бутов народного «духа», но динамическая, революционно-трагедийная концепция раз­ вития личности лежит в основе большин­ ства произведений о прошлом. Гораздо ши­ ре по сравнению с некоторыми публициста­ ми и критиками трактуют паши писатели русский национальный характер, рассмат­ ривая это понятие в историческом и соци­ альном развитии, включая в него тип ин­ теллигента, мыслителя, революционера, на­ рушителя традиций. Характерно и то, что, исследуя прошлое, писатели часто выходят за пределы национальной истории, обра­ щаясь к опыту интернациональному. В ре­ зультате герои, проблемы, нравственные конфликты исторических произведений за­ метно приближают нас к проблемам сегод­ няшнего дня, эпохи научно-технической революции. Что касается «деревенской прозы» в це­ лом, то неверно сводить отношения между нею и исторической прозой к прямой или косвенной полемике. Их главное различие— в герое: у одних — человек «массы», наро­ да, у других—выдающаяся личность, чело­ век, опережающий свое время. «Просто» че­ ловек и «великий человек»... Нравственную преграду, воздвигнутую историей между ними, гениально изобразил Пушкин в «Мед­ ном всаднике». Роковой барьер непонима­ ния трагичен для всех героев пушкинской поэмы: принижая Евгения, сводя его суще­ ствование к «мизеру», предельному, мучи­ тельному ограничению цели и смысла бы­ тия, он в то же время обесчеловечивает Петра, превращает великого строителя в деспота, в злобное и тяжеловесное приви­ дение, безжалостно преследующее безза­ щитную жертву. Я думаю, что органическое ^еприятие по­ добного нравственного раздвоения человече­ ства и является тем, что очень тесно и глу­ боко объединяет обе «ветви» современной советской прозы. Барьер штурмуется с раз­ ных сторон: одни стремятся «поднять Евге­ ния», открыть духовную красоту, силу, нрав­ ственное величие «простого человека», дру­ гие же —- «очеловечить Петра», спустить великого человека с каменного пьедестала, приблизить к людям, сделать его доступ­ ным их пониманию, их нравственному суду. В одной из современных исторических по­ вестей эта тенденция к сближению разде­ ленных историей персонажей пушкинской поэмы проявляется, на мой взгляд, особен­ но наглядно и отчетливо. Речь идет о пове­ сти Булата Окуджавы «Глоток свободы», где лицом к лицу сталкиваются два чело­ века, на первый взгляд, абсолютно несов­ местимых, живущих как бы в различных из­ мерениях: вождь декабристов Пестель, са­ мый последовательный и смелый среди дво­ рянских революционеров, и молодой дворя­ нин помещик Авросимов, провинциал, вла­ делец двухсот душ, волею случая заброшен­ ный на писарский стул в комиссии, ведущей следствие по делу декабристов. Один — ре­ шительный враг существующего порядка вещей, другой — человек рядовой судьбы и цели, неразрывно с этим порядком связан­ ный, являющийся его частицей; для него ужасна сама мысль о том, что можно посяг­ нуть на общественное устройство. С ужа­ сом, гневом, возмущением смотрит он на плененного мятежника; и самое «личное», самое «интимное» преломление трагической судьбы полковника поначалу заключается для него в радостном чувстве своей свобо­ ды, невиновности, доступности для него карьеры и прочих жизненных благ: «Госпо­ ди, как это прекрасно придумано, что че­ ловеку непричастному можно дышать сво­ бодно, что есть судья, который все видит, все знает, и ни в чем его не собьешь. Вдруг могло случиться так, что он, Авросимов, хо­ дил бы, влача цепи на ногах... Ап не случилось!..» Нота органического взаимного «отталки­ вания» героя и обывателя, как известно, сгущена до символа в знаменитой «Песне о Соколе»; гибель гордой птицы вызывает у благоразумного Ужа лишь смесь страха и любопытства, в конечном счете способствуя самоутверждению ползающей твари: «Земли творенье — землей живу я!» Заставляя вспомнить своими начальными эпизодами о горьковской поэме, повесть Булата Окуд­ жавы ведет нас, однако, в противополож­ ном направлении: между героями повести возникает духовный мост. Ибо Авросимов — не Уж, не «обыватель», не «мещанин». Это «простой человек», «маленький человек», в том качестве, в каком его раскрывала клас­ сическая русская литература. Явственней всего литературный источник героя повести «Глоток свободы» можно обнаружить в про­ изведениях А. С. Пушкина; вообще, в осно­ ве этой повести несомненно лежит лириче­ ское переживание тем, образов, идей пуш­ кинского творчества. Прежде всего вспоми­ нается Гринев из «Капитанской дочки», дво­ рянский недоросль, который воспитывался, как фонвизинский Митрофанушка, — и в котором в нужную минуту проснулись и честь, и благородство, и подлинное муже­ ство, и то чувство высокой внутренней спра­ ведливости, которое заставило его, убеж­ денного приверженца дворянского строя, от­ дать должное Пугачеву. Скромность, обыч­ ность судьбы героя, вызванная обстоятель­ ствами, ограниченность его мировоззрения, жизненных целей — все это для Пушкина (как и для Достоевского и для других рус­ ских классиков) вовсе не исключает высо­ ких человеческих стремлений, живущих в нем. Андрей Платонов, кажется, первый подчеркнул в одной из своих статей, что да