Сибирские огни, 1974, №12

Теперь в Новосибирске, после только что отгремевшей войны, Яновский начал не с литературоведения, а с критики. Был ли он удручен тем, что так поздно >— на пороге четвертого десятка — пришел к профессиональным занятиям литературой? «Признаться, я теперь не жалею,— писал он спустя двадцать лет, в 1966 году,— что моя мечта «сесть за книгу» не осуществи­ лась сразу в ранние годы — ведь наверняка я не ощутил бы с такой полнотой жизнь родной страны, иначе представлял бы ха­ рактер своего современника, да и себя вряд ли знал и понимал так, как надлежит знать и понимать себя каждому литератору». Жизненный опыт — это общеизвестно — вещь важная. Но он никак не заменяет опы­ та литературного. Сегодня Яновский вряд ли согласился бы переиздать первые свои работы — они грешили прямолинейностью; порой критик, увлеченный важностью темы или постановкой злободневного вопроса, амнистировал художественные просчеты пи­ сателя, далеко не всегда убедительно аргу­ ментировал свои выводы. Но при всех неиз­ бежных издержках роста Яновский всегда критически относился к написанному им, страстно любил литературу и был объекти­ вен: его оценки зависели только от уровня произведения, а не от взаимоотношений с его автором. К этому нужно прибавить ра­ ботоспособность Яновского: он, ежедневно вставая в 5—6 часов утра, умудрялся за ­ полнить весь свой день, завершавшийся поздно вечером, напряженной работой. Н е­ оценима роль его удивительной памяти: он легко и, кажется, навсегда запоминал бес­ численное множество фамилий, дат, фактов, сюжетов, названий и всего прочего, без че­ го литературный критик и особенно исто­ рик литературы невозможен. Но все эти важные качества — лишь предпосылки для критической деятельности. Ее направление, ее успех — или неуспех — предопределяются теоретическими взгляда­ ми, критериями оценки, жизненной позици­ ей критика. *С тех пор, как помню себя,— писал Н. Яновский,— я был неравнодушен к пе­ чатному слову. Однако только осенью 1934 года я взглянул на то, что происходит в ли­ тературе, как на дело своей жизни. Д о того я был лишь потребителем произведений ис­ кусства, теперь я стал изучать его, я ж аж ­ дал знать его технологию, его цели и зад а­ чи, его место в жизни человека, его всегда чарующий и неотразимый смысл... Д а, да, смысл, так как до сего дня я не понимаю неодухотворенную «бессмысленную» кра­ соту» Запальчивое восклицание «Д а, да, смысл» — не случайно: отрицание возможности «бессмысленной» красоты искусства при всей внешней бесхитростности этого вы­ вода — глубокое и важное убеждение критика. Но вот что любопытно: стремясь узнать технологию искусства, казалось бы, легко скатиться к фиксации формальных сторон произведения, к оценке «головной», чисто рационалистической. Однако, постигая тех­ нологию, Яновский уже знал, что искусство без глубокого чувства невозможно. «В Бе­ линском и Добролюбове,— горячо утверж­ дает Яновский,— я увидел прежде всего превосходных писателей, моих учителей, умеющих точно, обнаженно и страстно вы­ разить свои революционные идеи и связан­ ные с ними чувства. Подчеркиваю: и чув­ ства. Тот, кто этого у них не заметил, тот вообще ничего не заметил в искусстве кри­ тики». Убежденность, что в произведении искус­ ства должны гармонично сочетаться смысл и чувства, объясняет многие оценки Н. Яновского. Едва появилась повесть Вадима Кожев­ никова «Знакомьтесь, Балуев», Яновский отозвался о ней статьей «Люди смелой жи­ зни». На первой ж е странице он придирчи­ во перечисляет просчеты писателя: «легко обнаруживаемое однообразие в выборе язы­ ковых и стилистических средств» (критик приводит убедительные примеры этого), «увлечение автора техническими словами и выкладками, его стремление попросту мно­ гое разъяснить в публицистических отступ­ лениях». После этих замечаний следует как будто ждать, употребляя выражение само­ го Яновского, что «расправа над повестью может быть учинена по всем правилам со­ временных достижений нашей критики». И вдруг критик разражается лирической тира­ дой: «Хорошо,— сказал я себе,— предполо­ жим, что все это так и есть. Но почему ж е я так взволнован, почему мне так интересен этот Балуев, почему мне захотелось, хотя бы в малой степени, походить на него, по­ чему я уверен, что Балуев, с которым я те­ перь так близко познакомился, живет где- то рядом, почему он реален для меня, как реальны для всех нас Чапаев или Корчагин, Маресьев или молодогвардейцы, Батманов или Воропаев? Почему я пожалел, что рань­ ше так же близко не познакомился с ним, не пригляделся к нему?» И критик задумывается: почему так доро­ ги ему ассоциации, вызванные книгой В. Ко­ жевникова и побуждающие к действию? «А ведь только это имеет цену, когда мы говорим о силе воздействия на нас произ­ ведений искусства»,— резюмирует Яновский, и тут ж е логический вывод сменяется эмо­ циональным всплеском, который критик не в силах сдержать: «Вот ты какой, мой со­ временник! Ведь это с тобой бок о бок прошагал я большую часть своей жизни»,— думаю я с удивлением и восхищением...» В завершающем аккорде этого раздела рецензии (озаглавленном не без вызова «Немножко лирики»,— когда же критик, оперирующий преимущественно логически­ ми категориями, прибегает для подтвержде­ ния своей позиции к лирике?!) Яновский сочетает логику с чувством, и сплав этот нерасторжим: «...повесть, по-моему,— стра­ стное исповедание веры и правды своей, а вместе с тем и моей и, смею сказать, нашей! Не боюсь разделить с писателем ответствен­ ность за те или иные просчеты, могущие быть обнаруженными в его произведении, так как убежден: главное из того, что и как он ищет, решающее из того, что и как он утверждает, не принять невозможно».