Сибирские огни, 1974, №10

гам увлекаться, может быть, и наносит не­ который ущерб серьезным замыслам, но, ви­ димо, не так просто угомониться этому цы­ ганистому, как сам он себя аттестует, поэту. Жадный интерес к жизни вознаграждает­ ся тем, что Солнцев не знает творческих па­ уз. Он пишет стихи, поэмы, прозу. И, кстати, прозаические вещи поэта обнаруживают иные стороны его дарования, умение живо­ писать быт, детали и подробности, которые ускользают из сферы внимания в лирике. Но «а этот раз мы не о прозе — о стихах. В пору дебюта Солнцева со знамени мо­ лодой поэзии взывали максималистские ло­ зунги: «Будем .великими» (Е. Евтушенко). «Кто мы — фишки или великие? Гениаль­ ность в крови планеты» (А. Вознесенский). Нравственный максимализм формировал жизненную позицию, линию поведения, и мо­ лодой, полный желания завоевать себе ме­ сто на эстраде, Солнцев тем не менее со всею искренностью допрашивает себя: Так ли живу, как надо? Так ли верю, люблю? Те ли упреки, награды Сердцем открытым ловлю? Где-то внутри, видимо, уже тогда точил червячок сомнения, что самоутверждение не имеет конкретной задачи, что иногда оно не что иное, как просто дерзкий мальчишеский вызов: «Мы все — бунтари! Круши алтари! Кулаки светятся, как янтари». И Стенька Разин, как «рыжий» Гоген у Вознесенско­ го, стал воплощением бунтарства. Разумеется, «бунтовской» мотив у Солн­ цева не носил никакой политической окра­ ски. «Мещан и ханжей терпеть не могу, ши­ пящих, как лимонад, в стакане»,—скажет он несколькими строками ниже. Знамени­ тый атаман — вряд ли подходящий символ в сегодняшней борьбе с мещанами и ханжа­ ми. Другое .время. Солнцев скоро поймег это. А вот вопросы с оттенком сомнения в той или иной форме задавали себе поэты всех поколений, это была не мода — потребность переходного времени. Исповедальность, об­ наженная искренность, нравственная само­ проверка — таковы характерные особенно­ сти лирики конца пятидесятых — начала ше­ стидесятых годов. Немолодой, переживший войну, полосу высокого официального при­ знания и славы, а затем время безжалостной переоценки прошлого, Александр Яшин пы­ тал себя: «Что я за человек? Счастлив ли я? Не могу об этом не думать». И до конца жизни он буквально истязал себя страстью «исповедаться, выговориться до дна». Естественно, что у молодых поэтов испо­ ведальность не носила такой суровой рет­ роспективной самооценки и оттенка жерт­ венности, как у Яшина («Выговориться до­ чиста—что на костер шагнуть»), их жиз­ ненный опыт был еще невелик, и при всей искренности признаний, сомнений, вопросов, которыми полнились их стихи, молодых по­ этов гораздо больше влекла жажда дейст­ вия. Немедленного действия. Отсюда, навер­ ное, это нетерпеливое желание скорее по­ взрослеть, достичь человеческой зрелости, ощутить себя полноправными хозяевами и творцами жизни. Обратите внимание, как забегает вперед Солнцев: «Мы, седея, сле­ дили из космоса за мерцаньем ночных горо­ дов...» И, конечно же, эти города, и дворцы, и «деревья невиданные» .возведены и взра­ щены теми, от имени кого выступает моло­ дой поэт, кого он представляет. Еще раньше, в самом начале шестидеся­ тых, чуть ли не в самых первых внятно про­ звучавших строчках Роман Солнцев писал: «И ушли мы в поиски». Все это сопровож­ далось солидной дозой риторики: «Легко со­ мневаться в добром, лишь .верить се­ бе одному. Труднее сдружиться с дол­ гом и верным быть ему!» Но даже в этих довольно неуклюжих строчках, прочи­ танных в контексте стихотворения, есть си­ ла убеждения, ибо .в .конце концов веришь в искренность поэта, когда он говорит: Наш век суматошен и труден, и веку нужны не слова... Жуем мы и корки буден. и пряники торжества. Роман Солнцев примирил одну из харак­ терных антиномий шестидесятых годов — он примирил в себе физика и лирика. Естест­ венно, что когда-то кто-то должен был взять верх в этом сложном единстве, прак­ тически такой симбиоз долго существовать не может. И тут, вопреки прогнозам, выска­ зывавшимся в стихах же, победу одержал лирик. Как физик, Солнцев едет после окончания Казанского университета в Красноярск. Но «спокойная» жизнь физика не может запол­ нить его дни, даже при активном тогда уже увлечении поэзией. И Солнцев бросился в геологические экспедиции, в школу, в ко­ мандировки от газет... Он хочет разнообра­ зия. Он осваивает Сибирь нр по учебникам и справочникам, а воочию. «Не был только на мысе Дежнева», — как-то с сожалением признавался он. Сейчас, возможно, побывал и там. Во всяком случае за это время он ус­ пел попасть в автомобильную катастрофу, полежать в больнице, слетать на китайскую границу... Словом, то, что прежде элегантно называлось охотой к перемене мест, что сам Солнцев называет цыганщиной,— на самом деле есть страсть к познанию жизни во всех ее проявлениях. У Солнцева очень много друзей. Он умеет располагать к себе людей совершенно несхо­ жих, обладая необычайной коммуникабель­ ностью и человеческим обаянием. Ему легко е людьми так же, как и людям легко с ним. Он поэт по натуре, но в нем нет ничего «по­ этического» в быту, тут он может сойти и за физика (что естественно!), и за геолога (что тоже естественно!), и за строителя, ры­ бака, охотника, золотоискателя и искателя приключений... Но поговорите с ним пять минут, и вы поймете: перед вами поэт. Солн­ цев никогда не выставляет себя на вид в этой ипостаси, но с юности блюдет пиэтет к профессии и званию поэта. В его ранних стихах поэты все время стоят в ряду физи­ ков, математиков, строителей — то есть в ряду людей тех профессий, которые откры­ вают и созидают. Солнцев рано издал свою первую книжку — в 1961 году, когда ему было 22 года. («Я был студентом и очень хотел издаться,—