Сибирские огни, 1974, №9

Семейная жизнь поначалу вроде бы остепе­ нила Семена, но ненадолго. Вскоре он со­ шелся с «бывалыми» людьми, «коммерсан­ тами», занялся спекуляцией, стал пить и, конечно же, снова попал под суд... Излагая с протокольной точностью фак­ ты непутевой жизни Семена, автор пытает­ ся в них отыскать причины его падения. Но факты эти так и остаются голыми фактами, не объясненными изнутри, не соотнесенны­ ми с психологией, с внутренним миром ге­ роя. И ознакомившись с преступным про­ шлым Семена, невольно хочешь задать ему целый ряд вопросов, подобно тому, как это делается на суде. Почему, например, «обви­ няемый» не захотел идти в ногу со своими ровесниками, строителями Магнитки и Ком­ сомольска-на-Амуре? Откуда у него эта гражданская пассивность, эти рваческие на­ клонности («на фига ему социализм, а ес­ ли он и будет его строить, то пусть ему очень много платят»)? Кто вложил в голову шестнадцатилетнего подростка эту чудовищ­ ную «философию»? Тут, как говорится, суду многое не ясно Гораздо более удались автору главы, где живописуется жизнь Семена после ухода жены. Вот здесь Верещагин забирается уже в самую глубь смрадной, пропитанной алко­ голем, «души» Семена, показывает весь ужас звериного одиночества челозека, лишивше­ гося семьи. Не гнушаясь натуралистиче­ ских подробностей, Верещагин воспроизво­ дит сцены бесконечных попоек и скандалов, устраиваемых Семеном. Вот, очнувшись от очередного похмелья, с трудом продрав гла­ за, Семен припоминает вчерашнее. «Как в тумане, всплывали какие-то отдельные мо­ менты, какие-то жесты, какие-то бессвязные слова, какие-то насмешливые или издева­ тельские слова чужие. Он перед кем-то ора­ торствовал по пивнушкам, что-то перед кем- то представлял, что-то кому-то доказывал, напрашивался на угощение, набивался на скандалы, юродствовал. Но отдельные моменты выплывали в па­ мяти с неумолимой, корежащей ясностью. Вспоминалась ему отчетливо, резко та недо­ питая кружка пива с плавающим в ней окурком, которую он на спор, за двести граммов водки, из какого-то принципа взял­ ся допить. Сейчас он знал, и никуда не мог от этого деться, что принципа никакого не было, что просто очень хотелось выпить, а принцип он себе придумал, и что самое стыд­ ное, до скрежета зубовного стыдное, что все там это понимали и смеялись над ним. Он даж е помнил, что смеялись открыто, хохо­ тали, вспомнил с той невозможной ясностью, как и запах этого пива (оно почему-то припа­ хивало одеколоном), вспомнил и застонал от невыносимой муки». Однако натурализм бьет здесь точно в цель. За этими «подробностями» и «деталя­ ми» встает весь трагизм человека, проме­ нявшего семейный уют на подзаборную «свободу» пьяного бродяжничества. Автор проводит вполне определенную мысль: чело­ век, потерявший семью, все равно что инва­ лид, лишенный обеих ног; он не ходит, а ползает, превращаясь постепенно в некое пресмыкающееся, вызывая у людей лишь чувство жалости и брезгливости. Однако хорошо «подготовив» Семена к осознанию всей глубины своего падения, В е­ рещагин сам акт прозрения героя изобра­ ж ает чуть ли не пародийным образом. Семе­ ну, дошедшему уже до последней степени низости, снится вдруг страшный «вещий сон», будто жену его вместе с детьми ведут на казнь. В мрачных красках описывается, как «люди в балахонах» устанавливают на подмостках чурбан и «кто-то бегом прино­ сит широкий топор и смачно вонзает его в чурбан», как затем «в белых одеяниях» по­ являются Катя и дети, и «Катя первая по­ дошла и положила голову на плаху». И тут невольно восклицаешь: стоп, это «не из той оперы»! Думается, автор совершенно напрасно прибегнул к одному из излюбленных прие­ мов Достоевского. Какие бы «леденящие» подробности он ни выписывал, какую бы «жуть» ни нагнетал, создать нечто более сильное, чем избиваемая пьяными мужика­ ми лошадь или плачущее бедное «дите» из сна Мити Карамазова, ему все равно не удается. Да и сам Семен, при всей его склонности к нравственному самоистязанию в минуты раскаяния, никак не годится на роль Мити Карамазова, даж е в «уцененном» варианте. Налет литературщины (а он чувствитель­ но дает о себе знать в последних главах по­ вести, особенно в главе, где описызаются «ночные страхи» сына Семена Кольки) по­ мешал Верещагину довести до конца «суд праведный» над героем, подорвал в какой-то степени «престиж» интересного авторского замысла. И все-таки повесть «Развод» пред­ ставляется нам вещью нужной и полезной. Как бы то ни было, но автор ее сумел при­ дать узко семейному конфликту громкое со­ циально-нравственное звучание, и, видимо, не случайно повесть Н. Верещагина вызвала большой интерес и у читателей, и в критике. Если бы Катя Рошина каким-нибудь об­ разом познакомилась с Сашей Владыкиной, героиней повести И. Корнилова «Поганя за ветром», и если бы обе женщины откоыли друг другу свои души, между ними навер­ няка произошел бы такой разговор: К а т я . Значит, ты тоже ушла от своего мужа? С а ш а . Д а, ушла. Сама ушла, как и ты. К а т я . Выходит, твой тоже пил много? С а ш а . Нет, Женя мой почти совсем не пил. Р азве что после получки зай­ дет с друзьями в столовую, пива попьет. К а т я . Тогда он что же, бил, выходит, тебя? С а ш а . Кто? Женька-то? Да он и мухи не обидит сроду. Он такой доб­ рый, внимательный, и по дому все делал. Бывало, приду с работы, а он на кухне стоит, пельмени ка­ тает. И мастер был на все руки. В сё, что у нас в комнатах стоя­ л о — кресла, столы, этажерки, шкафы, серванты,— всё это он сделал, Женька. Краснодеревец он был, самой большой руки.