Сибирские огни, 1974, №8

То место, где стоял наш домишко, отыскать было совсем трудно, все там поросло непролазной красной смородиной. Уходившись, я присел на кочку, замер и услыхал, как со стороны озера, как раз на том месте, где мы когда-то брали воду, раздалось тоскливо-протяжное курлыканье жу­ равля. На зов его, помедлив, отозвалась подруга — чуть подальше. А ведь журавли селятся обычно в отдалении, в безлюдных медвежьих углах... Крик журавля был как живым свидетельством того, что мой родной «Бор» постепенно превратился к сегодняшнему дню в такой вот медве­ жий угол. Люди здесь, видно по всему, бывают все реже — они перебра­ лись в большие поселки, где электричество, дома культуры, кино и ма­ газины, большие светлые школы. Люди решили жить по-современному. И первое чувство обиды за свой тихий алас, заброшенный и всеми забытый, постепенно в моей душе сменилось пониманием нерушимости зтого порядка вещей: жизнь не стоит на месте, тем более в наш бурный век, все меняется вокруг. В том, что случилось с «Бором» — явственное движение к лучшему, современному. Социалистический образ жизни восторжествовал сегодня в большом и малом,— жить по старинке нель­ зя, невозможно. Так я старался унять свою тоску — о давнем, о молодом, только мне одному понятном. Походил я немало с ружьем в родной округе. Я — охотник. Все го­ тов отдать за те счастливые мгновения, когда шумной весной или пе­ чально-тихой осенью сидишь в охотничьем скрадке и косое солнце про­ бивается сквозь камыши.... Или с запалившейся душой идешь по тайге в погоне за быстроногим рогатым великаном или хищным зверем, встре­ ча с которым — острая опасность.... Спасаясь от пронзительных горных ветров у жаркого костра, приступаешь к нехитрой трапезе, подносишь к лицу кружку с густым и удивительно пахучим охотничьим чаем... «Поку­ да на земле мои шаги, я — ум бессмертный, что в природу вложен...» Как ни велико было комариное зверство, оно не могло помешать ни моей охотничьей страсти, ни веселому празднику ысыаху, определенно­ му календарем и древнейшей национальной традицией — им приветству­ ют наступление благодатного лета, несущего надежду на близкое изо­ билие. Как и сто, и двести лет назад в пору цветения, в самом красивом аласе на опушке светлого березняка отмечается поляна-тюсюлгэ раз­ ноцветными лентами, пестрой веревкой-ситик, из конского волоса, якут­ скими берестяными игрушками. У входа на поляну возвышаются тради­ ционные коновязи-сэргэ, украшенные затейливой орнаментальной резь­ бой. У коновязи горделиво стоят в красочной сбруе лошади, все на них сверкает серебряной чеканкой очень тонкой работы — и седло, и чеп­ раки, и набойки, и махалки, и узда, и попона... На видном месте — ог­ ромные сосуды из бычьих шкур. Они полны до краев молодого душисто­ го кумыса из молока трехтравных кобылиц; огромные ковши торчат из сосудов, деревянные ручки их украшены резьбой. А вокруг, словно стая, всевозможные деревянные кубки, изготовленные самыми искусными рез­ чиками. На поляне кругами сидят мужчины и женщины, старые и молодые, одеты в лучшее, что есть, многие в старинных якутских нарядах. Все готово к торжеству, и вот из березняка выходит шеренгами мо­ лодежь во главе с седобородым старцем — певцом, олонхосутом. У него по правую руку девушки, одетые в белое, серебристое, видом своим напоминающие священных стерхов-журавлей; по левую руку — девять юношей, они похожи на серых журавлей. В руках у всех кубки с кумы­ сом.