Сибирские огни, 1974, №8

В ушах звучат протяжные крики рыбаков, тянущих бечеву по за­ снеженной, продуваемой жестокими ветрами косе близ Трофимовска... Резкая команда, произнесенная срывающимся, простуженным голо­ сом: «По кустам ого-онь!» Это рыбаки преследуют опасного бандита и де­ зертира Киспайку, успевшего причинить рыбацкому поселку немало бед. Простуженный грубый голос принадлежит Халласкы Петрову. Ста­ рый партизан, активный участник гражданской войны, Халласкы был фигурой знаменитой, его имя знала вся республика! Еще говорили о нем как о человеке жестокого, неукротимого нрава, особенно когда он выпивал (а такое с ним случалось не так уж редко). Но те, кто знал его по-настоящему, могли рассказать о другом Хал­ ласкы — добродушном, даже шутливом. Меня он встречал в своей хижине как родного: «Ого! Сынок на поро­ ге! Мать, посмотри, кто к нам заявился!» И в манере старинных якутских песнопений обращался к гостю: «А вот госпожа-матушка, жена моя, чер­ навка с Алдана, широколицая Катерина». А потом, обернувшись к жене, вкрадчиво так: «Ну, пришел сынок. Что у нас? Накрой стол». Даже такие моменты случались, когда Халласкы становился вдруг по-отцовски ласковым, я сказал бы, даже сентиментальным (и поди­ вишься лишний раз: сколь богата, многообразна человеческая натура, нужно только вглядеться в нее попристальней!). В устье Лены стоит знаменитая Столб-гора, она считается у эвенов священной, и вся жив­ ность вокруг нее — соответственно, священная, трогать ее строго воспре­ щается. К сожалению, я узнал об этом уже после того, как сгоряча под­ стрелил одного из «священных» зайцев, летующих на вершине Столб- горы, этого могучего каменного утеса, вырастающего из вод в самом широком течении Лены. Вот будет мне за зайца! Но Халласкы, трону­ тый моим испугом, обняв за плечи, сказал с незнакомой проникновен­ ностью: «Ничего, за зайца нам простится... Если во всем другом будем честны, зайца нам простят...» Шла война, народ переживал великую беду и вместе с тем великий душевный, нравственный подъем. Эта мысль: только бы перед людьми быть честным, которую ненароком высказал старый партизан, звучала в те дни, можно сказать, с небывалой обостренностью, была самым нрав­ ственным критерием времени. На фронт меня не взяли — с детства у меня было больное сердце. Провожая в далекие края товарищей, я считал, что обязан работать за троих, за десятерых, сколько есть сил, — заменял в техникумах призван­ ных в армию учителей, много работал для газеты, постоянно был среди людей, вместе с ними переживая всю народную боль этих лег. Об этом я писал в те годы. В поэме «На далекой морской косе», — первой своей серьезной поэтической работе, навеянной встречами с само­ отверженными рыбаками; в рассказах из сельской жизни. Сборник этих рассказов был первой моей книжкой. Как только она появилась, ее тут же самым суровым образом раскритиковали — за языковые огрехи, за отсутствие педагогического такта в тех местах, где я касался трудового участия детей войны в делах взрослых... Критика была такой, что надол­ го — можно сказать, навсегда отбила у меня охоту к прозе. Хотя, при­ знаюсь, и до сего дня я ношу в душе тайную тоску по прозе. Есть о чем написать. И нужно написать. Кто знает, может, я когда-то еще вернусь к жанру, который иногда снится самым «закоренелым» стихотворцам. Поэтический сборник («Моя Родина») увидел свет через двенадцать лет после появления на страницах печати моих первых стихотворений. Мог ли знать я, что предстоит такой неблизкий и непростой путь до пер­ вой книжки в те дни, когда самонадеянно ехал в Якутск «завоевывать» литературу! Прошедшие годы основательно сбили эту мальчишескую