Сибирские огни, 1974, №8

талантливой в этом смысле, и частое гостевание в нашем доме людей, подобных олонхосуту Михаилу Менгнех, личности исключительно попу’ лярной в нашем наслеге. Это был человек неистощимый «а смешное, весе­ лое. Вечно он попадал в какие-то трагикомические переделки, дотла проигрывался в карты, но никогда не унывал, все с ним происходящее неизменно превращалось в источник для бесхитростных и веселых при­ бауток. Они у него веселыми были неизменно,— не в пример, скажем, старику Сут Кэсэх, у которого песни и рассказы всегда имели драма­ тическое, часто трагическое содержание (в молодости его, беднейшего хамначита, богач Кузьма Тишка лишил зрения, собственной властью приговорив к «небесной каре» 1). Или бездомный парнишка Михась Хромой, сын Хаджаранга, ко­ торый ходил из дома в дом, кормился тем, что играл для людей на са­ модельной скрипочке и пел. Видимо, был он человеком, от природы щедро наделенным словесным даром, музыкальностью, тонко чувство­ вал красоту звука и гармонию ритма. На озеро Хондурайы каждую весну прилетают белые журавли-стерхи. Люди говорили: эти прекрас­ ные птицы спускаются к нам с поднебесья, чтобы послушать Михася. Под его скрипкой укрощаются даже любые хищники... А он, Михась Хромой, в одну из особенно суровых зим, в голодный год, замерз на дороге, обходя далеко разбросанные по аласам избы. Родись он лет на десять-пятнадцать позже, безусловно, из него вышел бы прекрасный музыкант, поэт. И сколько в ту пору кануло настоящих талантов, сколькие в моем суровом краю разделили судьбу Михася, сына Хаджаранга! Я столько уже назвал здесь имен талантливых людей, встречав­ шихся мне на жизненном пути, что можно подумать, что каждый вто­ рой якут — или поэт, или музыкант. А ведь так оно, по существу, и есть в действительности. Якутский народ — настоящий художник, это аарод-поэт, народ-сказитель. Недаром в древности у нас сложилась поговорка, не утратившая своей силы и ныне: «Когда якут садится на коня, он становится певцом». Поэзия в жизнь якута всегда входила так же естественно, как тепло костра и бег оленя, как снег и звезды в ночи. Прадеды наши страстно верили в могущество произнесенного слова. Потому у нас так много легенд и сказаний о некогда знамени­ тых поэтах и певцах — тех самых, которые силой своего слова могли «из сыпучего песка веревку свить», которые заставляли «высохшее де­ рево расцвесть», и песней мертвого воскрешали, и спускали гордых не- божителей-богов на грешную землю. Стоит только прислушаться се­ годня, как какая-нибудь старая-престарая якутка вдруг проговорит слова заклятья, долетевшие из неведомой древности, запавшие в па­ мять еще с малолетства: «Скажу слово благопожелания (алгыса) — оно пахнет свежим вкусным маслом, скажу слово проклятья (кыры- ыс) — оно пахнет страшной кровью»... Вот какая была эта вера в слово! В детские мои годы книг на якутском почти не было — поэзия су­ ществовала только в фольклоре. Но были олонхосуты, и немало их бы­ ло. И еще были люди, слагавшие бытовые песни, припевки на злобо­ дневные темы. Подражая этим припевкам, я лет в десять сложил до­ вольно длинную песню о родном озере Быллараттах (Бугристом), помню ее начало: «С рыбами карасями, с птицами куликами, с топки­ ми берегами, родное Бугристое мое...» 1 «Небесная кара» («Небесное истязание») — наиболее жестокое наказание, приме­ нявшееся якутскими феодалами: человека обнаженным распинали на солнцепеке, оставляя на съедение комарам и гнусу. И стязаемый в страшных муках умирал, а если и оставался жив, то навсегда терял зрение.