Сибирские огни, 1974, №6

ка.к иноземных. Там пишут для денег, а у нас (кроме меня) из тщеславия». Он глубоко ценил русскую литературу, но никогда не относился пренебрежительно к западной литературе и культуре. Он вы­ соко ставил Шекспира, Байрона и Гёте, но вовсе не считал, что всё, написанное на западе, гениально, как представляли себе некоторые его современники. Еще в 1822 г. в статье «О французской словесности» он писал, что «изо всех литератур она имела самое большое/влияние на нашу». Но это не умиляло его, наоборот: отсюда,—писал он, — «вредные последствия — манерность, ро­ бость, бледность». Он всегда хорошо видел, где было зерно, а где — полова. Именно точное и глубокое знание и за­ падной литературы, и отечественной слове­ сности позволяло ему с гордостью говорить о своих соотечественниках. Известны его слова о могучем, но своеобразном талан­ те Г. Державина, выросшего вне стихии русского народного языка. «Его гений ду­ мал по-татарски,— писал о нем Пушкин,— а русской грамоты не знал за недосугом». Но, добавляет он, «Державин, со временем переведенный, изумит Европу; а мы из гор­ дости народной .не скажем всего, что мы знаем об нем». Это чувство «гордости народной» было присуще поэту в высшей степени. Находясь я Михайловском, он узнаёт, что его коллеги устроили прием третьесте­ пенному французскому поэту Лансело, за­ ехавшему в Петербург. Пушкин негодует по этому поводу. «Читал я в газетах,— пи­ шет он П. Вяземскому в мае 1826 г.,— что Лансело в Петербурге, черт ли в нем? Чи­ тал я также, что 30 словесников давали ему обед. Кто эти бессмертные? Считаю по пальца.м и не досчитаюсь. Когда приедешь в Петербург, овладей этим Ла.нсело (ко­ торого я ни стишка не помню) и не пускай его по кабакам отечественной словесности. Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда — при англичанах дурачим Василья Львовича, при мадам де Сталь заставляем Милорадовича отличать­ ся в мазурке. Русский барин кричит: маль­ чик! забавляй Гекторку (датского кобеля). Мы хохочем и переводим эти барские сло­ ва любопытному путешественнику. Все это попадает в его журнал и печатается в Европе — это мерзко...» Его патриотизм не­ отделим от мыслей о благе родного народа. Он неотделим от свободолюбия и гуманиз­ ма, от революционных 'замыслов передовых людей России того времени. Он неотделим также от духа независимости по отноше­ нию к царю и его сатрапам. Отовсюду гонимый и заточенный в ссыл­ ку, поэт никогда не заискивал перед силь­ ными мира сего. Даже когда в 1826 г. он пишет, но совету друзей, письмр на имя царя с просьбой об освобождении,, он вслед за этим письмом тут же шлет другое — В. Жуковскому: «Положим, что правитель­ ство захочет прекратить мою опаду, с ним я потов условливаться (буде условия не­ обходимы), но Вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня. Мое буду­ щее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства...» Нам известно, как тяжело переживал поэт разгром декабрьскою восстания и кару, обрушившуюся на его друзей. Но ■вот письмо, в центре которого событие совсем иного масштаба, но сколько и здесь сердечного тепла и заботы, проявленных поэтом! «Не энаю, получил ли ты очень нужное письмо,— пишет он В. Жуковскому в конце октября 1824 г.— Восьмилетпяя Родоес Софианос, дочь грека, падшего в Сжулянской битве героя, воспитывается в Кишиневе... Нельзя ли сиротку приютить?.. Пошевели сердце Марии, поэт! И оправда­ ем провиденье!» И в конце ноября напоминает: «Что ж, милый? Будет ли что-нибудь для моей ма­ ленькой гречанки? Она в жалком состоя­ нии, а будущее для нее и того жальчее. Дочь героя, Жуковский! Она родня поэтам по поэзии». Узнав о постигшем Петербург наводнении в декабре 1824 года, он пишет Л. С. Пушки­ ну и О. С. Пушкиной: «Желал бы я похва­ лить... меры правительства, да газеты го*во- рят об одном розданном миллионе. Велико дело миллион, но соль, но хлеб, но овес?., об этом зимою не грех бы подумать хоть в одиночку, хоть комитетом. Этот потоп с ума мне нейдет...» В Михайловское приходит весть о ссылке Е. Баратынского в солдаты, в Финляндию. И Пушкин пишет встревоженное письмо брату: «Что Баратынский?.. И скоро ль, дол­ го ль?.. Как узнать?.. Бедный Баратынский, как об нем подумаешь, так поневоле по­ стыдишься унывать». А через месяц пишет второе письмо по этому поводу: «Уведомь о Баратынском, свечку поставлю за Закревского, если о.н его выручит». Нельзя не сказать еще об одном качест­ ве поэта, которое всегда свойственно было ему,-—беспощадная требовательность к се­ бе и удивительная скромность, когда речь касалась лично его. По поводу того же наводнения в Петер­ бурге он пишет брату: «Если тебе вздумает­ ся помочь какому-нибудь несчастному, по­ могай из Онегинских денег (т. е. из гоно­ рара за издание первых глав «Евгения Онегина», которые тогда готовились к пе­ чати,— J1. Р.). Но прошу, б е з в с я к о г о ш у м а , ни с л о в е с н о г о , ни п и с ь ­ м е н н о г о » (разрядка моя.— JI. Р.). Посылая стихи для готовящегося одно­ томника, он препровождает их словами, о которых нам следовало бы вспоминать по­ чаще. «Сегодня отсылаю,— пишет он J1. Пушкину и П. Плетневу,-—все мои но­ вые и старые стихи... Только не подражай­ те изданию Батюшкова — и с к л ю ч а й т е , м а р а й т е с п л е ч а . П о з в о л я ю , п р о ш у д а ж е » . Правда, тут же добав­ ляет: «Но для сего труда возьмите себе в помощники Жуковского... и Гнедича...». А его письмо Л: Пушкину по поводу предисловия к однотомнику может и сей­ час служить нам примером того, как нужно относиться к своей работе: «Пожалуйста без малейшей похвалы мне. Это непристон-