Сибирские огни, 1974, №5

мую усталость», говорит о «тяж елом гра­ де» «незаслуж енны х обид и оскорблений сгоряча», сетует на людей, которы е «косят­ ся на чуж ое счастье» и наш у радость хотят «подменить горькой минутой». В поэм е «Клоун» герой, представленный вначале с откровенной авторской симпати­ ей к а к «сибиряк упрямый», «музыкант-меч­ татель» и т. п., непостижимо быстро, через какой-нийудь десяток-другой строф, сбива­ ется вдруг с пути праведного, оказы вается заурядным мещанином и уподобляется вы ­ линявш ему игрушечному клоуну, брошенно­ му за ненадобностью в темный угол. П одоб­ н ая !мета,морфоза, поэтически и психологи­ чески мотивированная малоубедительно, и вы зы вала нарекания критики, хотя и в этом произведении есть нем ало запоминающихся, ярких поэтических строк, исполненных ру­ кой талантливого художника-исихолога. М еж ду тем, рецензенты , сосредоточившие огонь критики на «ущербных», «мрачных» мотивах и н отах сборника «Ледоход», как- то прошли мимо и таких стихов, жизненная основа и достоверность которы х не вы зы ва­ ет сомнений, а резкий обличительный п а­ фос п редставляется единственно необходи­ мым и оправданным. Т аково, к примеру, стихотворение «П ол­ ночный гость» — о женщине, что тайком приводит в свой дом постороннего мужчи­ ну, и о мужчине, крадущ ем «чужую лю­ бовь», готовом «и детство чуж ое украсть, и плюнуть потом и уйти». В том-то, однако, и суть, что стихи — не только о них, яе только о персонифицированном в них поро­ ке и разврате. Е сть здесь и третья «сторо­ на», страдаю щ ая и вы зы вающ ая наш е глу­ бокое сострадание и сочувствие. Это — ре­ бенок. И груш ка, походя раздавленн ая сапо­ гам «полночного гостя», прямо ассоциирует­ ся в иаш ем сознании с печальной участью, тяж кой судьбой этого немого свидетеля ночного «воровства»: «...жутко тебе в темно­ те одному на ж есткой кроватке твоей». П о­ зиция авторского активного неприятия без­ нравственности в интимных взаимоотноше­ ниях людей, боль за маленького человека, лиш енн ого' отцовской и материнской ласки, отчетливо видна во всем образно-интонаци­ онном строе стиха, поднимает частный, «ж и­ тейский» случай на уровень значительного жизненного (и худож ественного!) обобще­ ния. И, дум ается, д л я поэта не было особой необходимости прямолинейно, плакатно дек­ лари ровать свое отношение к изображ аем о­ му еще и в заключительных строках: «Н е­ винное детство, сурово взгляни в глаза вот таких матерей!» К важ ны м социально-философским обоб­ щ ениям, претворенным поэтически-образно, подводит читателя стихотворение «Зерно и мумия» — о рабе, оставивш ем после смер­ ти «засеянную ниву — единственную память о себе» и — о фараоне: Следов он не оставил за собою — уш ел и з ж изни, страш ен, нелюбим, в могилу взяв наследие чуж ое — весь тр уд раба, зам ученного им. К огда через пять тысяч лет саркоф аг ф а­ раона извлекли из пирамиды,— «осталась мертвой мумия владыки, .в земле воскресла древнее зерно» — «как будто протянулась с горькой нивы сюда рука безвестного р а ­ ба»... Беспощадный и справедливый суд Истории... Ее суровый, не подлеж ащ ий об­ ж алованию Временем приговор тиранам , грозным властелинам, не оставившим по себе доброй памяти и бесславно канувшим в Лету... Воскрешение из небытия, бессмер­ тие безымянного Труж еника, передающего «наследникам законным» плоды своего тру­ да... Т акова цепочка глубоких поэтических ассоциаций, подспудно, подтекстно возника­ ющих при чтении стихотворения, построен­ ного на художественном противопоставле­ нии и образном воплощении (раб и фараон, зерно и мумия) диалектически подвижных, взаимоисключающих и взаимотяготеющ их социально-философских рядов — ж изнь и смерть, вечное и преходящ ее и т. д. Повышение граж данского тонуса нашей поэзии во второй половине 50-х годов, стрем ­ ление поэтов мыслить исторически-масш таб­ но, философски происходило под знаком утверждения положительного общественно­ го идеала в жизни и литературе. О днако движение и развитие поэтической мысли необходимо и органично предполагает и т а ­ кие ее повороты, когда подобное утверж де­ ние идеала осущ ествляется и через отрица­ ние всякого рода рецидиво 1 В, наслоений и реликтов прошлого, отживш его, косного. Многие наши поэты, как в свое время М ая­ ковский, ощутили тогда, себя «ассенизато­ рами и водовозами» и смело поставили сти­ хотворное слово на служ бу обличения поро­ ков, расчищения «авгиевых конюшен» в н а­ шем быту и в общественной жизни. Николай П еревалов о казал ся среди них и своим сборником «Ледоход» застал «врасплох» не­ которых критиков (во всяком случае, тех, что еще жили представлениями и понятия­ ми, принадлеж авшими минувшей историче­ ской эпохе). П афос отрицания, несущего в себе утверждение, и показался этим крити­ кам пероваловского «Л едохода» чересчур резким: они хотели бы по-прежнему видеть в поэте прекраснодушного певца безоблач­ ных «светлых далей». Здесь, впрочем, я долж ен заметить, что вряд ли такой поворот в творчестве Н. Пе- ревалова был столь неожиданным: истин­ ный поэт не мог не почувствовать новых веяний времени, не мог не проникнуться их духом... Н адо сказать, что еще раньше и сам писатель, видимо, уж е ощ утил некото­ рую односторонность своего слишком «лу­ чезарного» поэтического взгляда на мир и на героя-современника. Во втором сборнике Н. П еревалова было одно стихотворение, которое критика заметила и одобрила, но принципиальное значение которого для по­ следующего творчества поэта не было вы яс­ нено и раскрыто. А стихотворение «Якорь» как р а з знаменовало собою начало поворо­ та автора к темам, чреватым подлинными драматическими жизненными конфликтами и коллизиями. Герою стихотворения «рай мещанский тесен», семья каж ется обузой: «жена, как якорь, на ногах, а дети — якорята». И вот,