Сибирские огни, 1974, №4

оргий Васильевич мог бы отказаться и не ехать, но не отказался, а в середине зимы его пришлось вызывать телеграммой. Жену увезли в го­ родскую больницу, и запоздалое появление Георгия Васильевича ниче­ го не могло изменить. В глубине души у Леонида до сих пор лежала обида на отца: мог бы не ехать тогда в этот Васюган, вот поехал!.. Вспоминая те дни, он пытался оправдать отца, внушая себе, что не может, не имеет права его осуждать, но эта обида жила в нем словно сама по себе, как неза­ живающая болячка. Леонид не мог уснуть, и теперь ему вспомнилось то последнее лето, когда была еще жива мать, и как однажды он с отцом метал сено. Стог надо было сметать на стожара, чтобы волглое лесное сено проду­ вало. Леонид взял топор и пошел к лесу заготовить колья для стожа­ ров. Топор оказался очень ловким и острым. Одну осинку Леонид ре­ шил свалить, ударяя острием поперек ствола. Пришло такое в голову больше из озорства: попробовать острый топор и силу рук. Не заметил, как сзади подошел Георгий Васильевич. — Ты что же это, до сих пор не умеешь срубить дерево? — в гневе спросил он.— Кто же так делает?! А? Ведь это смех — позорище! Что может тебе сказать рабочий человек, лоботряс ты такой... Отец распалился не на шутку, и Леонид, бросив топор, отбежал подальше. — Чего раскипятился?! — крикнул он.— Я же просто так — поба­ ловаться хотел... — Да кто же делом-то балуется...-—не унимался отец.— В техни­ кум поступать собираешься, а как с людьми будешь работать?! Потом они весь день насупленно молчали и, стаскивая из копен к стогу сено, гнулись один перед другим под непосильными на­ вильниками. Вспомнив тот день, у Леонида снова мелькнуло невольным осуж­ дением: мог бы взять тогда лошадь, а не взял. Будто боялся, что вы­ растем белоручками, маменькиными сынками... Он вспомнил мать свою, Татьяну Павловну —добрую, мягкосер­ дечную и перед отцом терпеливую, покорную. Теперь черты ее лица как-то четко не восстанавливались в памяти, словно закрытые туманом. «Была Татьяна Павловна и нет ее — все понятно, просто, а что-то в душе неуспокоенное, несогласное бередит до сих пор...» — горько вздохнул Леонид. Он постарался не думать о матери, но вдруг почему- то стал вспоминать, как ее при жизни звал отец. «Татьяна... Таня? Нет, по имени он мать не звал... «Эй, посмотри, какой Леньке фингал посадили!» Да-, так он сказал... Это когда мне Васька Кривопишин глаз подбил? Да, так он сказал... Выходит, никак не звал? «Эй» и все? Странно. Мать умерла на сорок пятом году — еще не так старыми были... Никогда не говорил, а надо бы сказать ему прямо. Хоть раз в жизни сказать: — Как же так получилось, отец? Две войны прошел. В работе себя не щадил, покоя не искал... Выходит, все для людей старался, а вот одного человека не. замечал. Или не имел сил и времени быть с ней, как с другими? Ведь тебя до сих пор помнят в Подлесовке как руководителя справедливого, чуткого к людям. Или свой человек все поймет, все вытерпит? Или ты не любил ее? Тогда за­ чем жили вместе? Непонятно такое, отец, непонятна твоя жестокая бес­ сердечность... Нет, нет, уж я так жить не буду... Я любил мать, люблю Лиду, Генку... Обижаться не будут...» — с пьяной растроганностью ду­ мал Леонид. Ему захотелось курить. Леонид поднялся с кровати. Обшарив в темноте дверной косяк спальни, направился через комнату к столу, где лежали папиросы. Загремел стулом...