Сибирские огни, 1974, №3

— Боится сегодня, а вас увидела, меня послала,— ответил мальчишка, ласково глядя на коня.— Поят! — сказал он знающим тоном.— Поят, называется, жеребца, а мундштук не расстегнули. Он ловко выдернул из кольца мундштук. Жеребец отфыркнулся и продолжал пить. Мальчишка обобрал репейные головки с ног жеребца. Яков тем временем достал воды и налил мальчишке неполное ведро. Остатки выплеснул, но не в колоду, а мимо. — Неси. — Дядь Яш, дай съездить искупать. Я вымою — заблестит. Дядь, а яприсказень- ку знаю, сказать? Прошла зима, настало лето, спасибо боженьке да это. — Иди, иди, — оказал Яков, — поздно уже. Спать ложись. — В эку-то рань? Правда, дай коня искупать. — Завтра. Иди. Мальчишка взял ведро и, вытянув им руку, пошел. От дома он повернулся и крикнул: — Спокойной ночи, спать до полночи, а с полночи кирпичи ворочать,— и засмеялся. Жеребец допил воду и стоял смирно, ждал еще. — Хватит,— сказал ему Яков.— Не ехать бы, еще бы дал. Пошли? Прон сидел молча, даже от комаров не отмахивался. — Прон. Слышь, Прон,— разве я тебя виноватю? Разве от нас зависит. Прон, да очнись! Как будто впервой. Изъян ведь всегда на крестьян. Прон так громко и горестно вздохнул, что жеребец прянул, звякнул уздой. — Эх, Россия-матушка,— произнес Прон и встал.— Россия ты матушка, души мо­ ей мать! Как тебя, Яшка, ни бей, как над тобой ни изгаляйся, не взъяришься. Лошадь ведут — бери, жену у меня- заперли — молчу, землю отрежут — пеньки корчуешь да еще радуешься — живешь! А как живешь? Как не подохнешь от такой жизни? — А подохнешь, и думать некогда,— поддакнул Яков.— Закрыл глазки да лег на салазки. Падала роса. Влажнела трава. Промытое небо бесшумно горело закатом. Слепым белым цветом подернулись лужи. Жеребец отошел к забору и стал без усилия откусывать и есть сырые стебли моло­ чая. От конторы послышались голоса и стихли. Прон охлопал брюки, посмотрел на пустую улицу. — Как мужик не поймет, что он первый человек. Ты, Яшка, все мудростью бьешь, мол, отцы так говорили. Говорили: хлеб всему голова. — Как же! Хлеб — хозяин, закуска — гость. — Хлеб — голова, значит. А мужик чем думает? Я тоже, ума не хватало, говорил сначала — не троньте мужика, дайте ему пожить. А что же его не трогать, и кого же трогать, если дери с мужика шкуру — он терпит. — В бога многие не верят,— вставил Яков. — Дерут и с верующих,— усмехнулся Прон.— Э, да не о том я. — Я подседлаю, да и с богом,— решил Яков.— Ты тут будь.— Видя, что Прон хмур по-прежнему, посоветовал: — А ты не колотись за всех-то, а то, гляди, доколо- тишься. — Я теперь думаю, раз так все пошло вперехлест, самый момент мужикам за ум взяться. Да, вишь, как со мной-то повернулось. — Обойдется, даст бог. — Получается, что из-за моей бабы людей обидят. Как мне глаза после этого под­ нять? Разве что глаза выколоть,— тоскливо сказал Прон,— слепым ходить. Так ведь в лицо плюнут. А уйти куда,— так я не уйду. Куда я без Вятки денусь? — Что ты в самом деле,— рассердился Яков.— Поймут люди. — Хрен-то,— только и сказал Прон.— Нет уж, так давай сделаем. Ты для страхов­ ки уезжай, куда знаешь. Пересиди. Не век тут им быть. Меня пусть,— Прон махнул рукой,— не велико горе. Матери нет, некому слезы лить. Жена молодая, найдет... ты присватайся. Черт! — оборвал он себя.— А где закаина, где зарок, что ее пощадят? — То-то,— сказал Яков,— мелешь языком не знай что. Мимо них охранник провел связанного Анатолия. Прон отвернулся.