Сибирские огни, 1974, №3

Степачев встал и заговорил четко, как будто диктуя или докладывая Прону: — Я не собираюсь скрывать своих намерений. Мы идем на Вятку. Сопротивление новой власти ничтожно... «Похожи, похожи»,— решил Прон. — Мы находим понимание в трудовом крестьянстве. Население приветствовало нас... — Степачев поставил стул на место, к столу.— Приветствовало и здесь. Вышло навстречу. «Шарыгин приветствовал»,— подумал Прон, вслух сказал: — Да и от вас перед обедом был человек. Степачев коротко усмехнулся: — Без разведки нельзя. Что гостей не потчуешь? — спросил он затихшего за зана­ веской хозяина. — В момент! — откликнулся тот и начал носить на стол. Принес круглый, зеленого стекла, графин, три стакана, глухо звякнувшие, пучок мокрых перьев лука, соль. Поставил хлеб и развел руками, мол, не обессудьте, что бог послал. Степачев ходил по избе. — Мы спасаем Россию,— диктовал он.— Именно здесь, в Вятской губернии, мы спасаем Россию.— Он жестко прикусил папиросу, как будто умертвил ее.— Оседлать Казанский и Сибирский тракты все равно, что перерезать главные артерии. Точнее го­ воря: лишить большевиков Сибири, слава богу, еще не испорченной ими. Захар наклонил графин. Рывками, захлебываясь, выплескивалась брага в стакан. Стакан, наполняясь, мутнел на просвет. «Врал или не врал про жену?» — думал Прон. Степачев сел и, как все нервные люди, внезапно меняющие движение покоем, изме­ нил и настроение: — Вятский — хитрый народ. Да и с гордецой, я бы сказал. Мы да мы, да Москва на земле вятичей стоит, да наши девки ноги моют, в Волге эту воду пьют. Так ведь? А?! Ваши девки ноги моют, а вода из Вятки через Каму в Волгу течет. — Не слышал я, чтоб так пели,— проговорил Прон. — Может, и поют, разве все услышишь,— уклонился от ответа Шарыгин. Он нали­ вал второй стакан. Брага уже не булькала в горле графина, сливалась неслышно. Степачев сощурился и опять вскочил. «Задницу он, что ли, в седле натер?» — подумал Прон. — Толмачев! — указал Степачев на Прона, как будто выбрал его из тысячной толпы.— Как на исповеди скажи: устал мужик? Как перед причастием! — Поп — чужой человек. — Перед совестью своей! Устал? — Есть маленько. — Много!— Степачев снова ходил.— Беспомощность царя! Невежество Распутина. Глупость Керенского! И у власти волей случая люди, которые тоже,— Степачев чуть не кричал,— как и царь, как и немецкие фрейлины, не дают крепкому мужику жить. «А слабому дают? — усомнился Прон.— Фрелины! Мать их с хвостиком!» — Кто хочет, чтобы жизнью его распоряжались, чтобы... Толмачев! Чтобы твой хлеб выгребали большевики, твою... твое... чтобы святыни попирались. Хочешь? — Нечего выгребать,— сказал Прон.— А распоряжателей и до них хватало. — Защищаешь? — Кого? — Большевиков? — Нет. — Нет?! — А чего их защищать? — Молодец! — Степачев сел. Хозяин отступил от стола, показывая: пейте, готово. — Себе! — строго сказал Степачев. Разобрали стаканы. — Прибыли на почтовую станцию, нет лошадей. Нет Толмачева, славного вятского