Сибирские огни, 1973, №11

Жалко и рыбу, и зверя, Речку, что так хороша. Только страшнее потеря, Имя которой — Душа. Сердце, Что песни просило. Песня, Запетая всласть, И красота, И Россия Здесь для меня началась. Чадушко... Чудо земное... Было и нету следа... Было! Неправда! Со мною Реченька та навсегда. Да и потом, и за нами. Не было б только войны, Верю, моими глазами Глянут в природу сыны. ВОСПОМИНАНИЕ В дверь постучавши, вошли два мужика незнакомых. «Дома хозяйка ай нет!» «Нет никого», — говорю. «Мальчик, ты нас извини, мы ненадолго... Стаканчик Дай нам, пожалуйста. Нет, кружку не надо. Стакан....» Сели они у стола. Шапки облезлые сняли. Тот, что стаканчик просил — широколицый, рябой, — Руку в карман запустив старой мазутной фуфайки. Выставил полный флакон одеколона «Кармен». С чистой мешаясь водой, жидкость в стакане — белела, Будто бы одеколон вдруг превращался в обрат. Видел я это впервой. Странно все было и дико. А мужики между тем опустошили флакон. Печку пора затопить. Вечер за окнами стынет. Да за углем не пойдешь, эти покуда сидят. Кашляют, мокрые рты зло вытирают руками. И, прислонясь к косяку, молча стою я и жду. Думаю с ужасом я: «Может, они диверсанты! Вон, каждый день поезда с танками мчатся на фронт. Пусть они схватят меня. Пусть меня люто пытают. Пусть убивают меня. Я ничего не скажу»... Тут мне рябой говорит: «Слушай, малец, не найдется Чё-нибудь там зажевать, хлеба ли чё ли кусок!» Дал я сухарь им, жуют и говорят меж собою: «В город свезу кабана, здесь покупатель какой»... Долго сидели они. Долго дымили махоркой. Встали. Рябой от дверей громко спросил у меня: «Слышь-ка, пацан, у тебя, как она, мать — молодая! Ну, а отец у тебя — есть или нету отца!» Стоит услышать — «Кармен» — имя, названье, афиша — Это припомнится мне: бросивши в печку стакан. Плачу на кухне, в углу, стать всех сильнее мечтаю И составляю письмо бате на огненный фронт.