Сибирские огни, 1973, №11

раз, как приезжал, все тверже убеждение складывалось: она! В конце концов привез как-то дядю Гошу, посмотрел он, бровями подвигал: «И—эх!—и по шее треснул: она!». Казалось бы, налицо все данные, неоспо­ римо свидетельствующие о принадлежности Петра Скробова к мещанскому сословию. Однако автор не торопится хватать своего героя за шиворот и с возгласом «Попался, голубчик!» тащить к позорному столбу. Ни­ колаев прекрасно видит прежде всего исто­ ки, побудительные причины этих собствен­ нических устремлений. Он понимает: появление в 50—60-х годах многочисленных «мещанских гнездышек», подобных тому, какое свил его герой, объясняется не толь­ ко пресловутой страстью к наживе. В исто­ рии Петра Скробова тоже нет «элементов биографической постепенности», однако ав­ тор сумел буквально в нескольких фразах разъяснить, откуда возникло у его героя это стремление стать собственником, «хозя­ ином». В войну. Петр с матерью «жили в ба­ раке, в большой холодной комнате, почти пустой из-за скудности, вроде как бы и не­ жилой по виду... Вещи, какие нажили при бате, распродали постепенно,—остались при голых стенах. Сначала боязно было, как бы не выселили, потом прижились, осмелели и, как прочие барачники перестали платить за жилплощадь, чтобы заманить комиссию. Так и жили — с м е ч т о й о с о б с т в е н ­ ном д о м е (разрядка моя,— В. Ш.). Люди, пережившие войну, чье детство прошло, как и у Петра Скробова, в бара­ ках и времянках, естественно, стремились при первой же возможности обзавестись собственными домами, наладить прочный быт, пожить в нормальных человеческих ус­ ловиях. Вот почему, если Наталья у Яку­ бовского, с ее чисто патологической стра­ стью к наживе, действительно предстает в некотором роде «загадкой природы» для читателя, то герой Николаева с первых же страниц ясен во всем и до конца. Ведя разговор о повести Якубовского, мы невольно коснулись вопроса о традициях. Рассказ Николаева дает полное право этот разговор продолжить, поскольку герои «Трех опор» снова заставляют нас вспом­ нить незабываемых типов, созданных гени­ ем Гоголя. Но только на сей раз персона­ жей не «Мертвых душ», а другого, более раннего произведения великого' писателя. Николаев живописует нам не современных Собакевичей, а скорее «старосветских по­ мещиков» образца 60-х годов. Петр Скробов и его жена Ольга —вовсе не стяжатели, не хищники в том понима­ нии, в каком обычно трактуют / нас образ современного «кулака». Автор касается бо­ лее тонких сфер мещанской психологии, по­ казывая, как мещанское «мировидение» укрепляется в сознании людей, лишенных в общем-то отвратительных пороков. Скробо- вы не мелочны, не жадны, не трясутся над каждым рублем; они готовы даже, напри­ мер, бесплатно держать у себя студентку- квартирантку Киру, чтобы только полюбив­ шаяся им девушка не уходила от них. Их мещанство выражается в «душевной сыто­ сти», по меткому определению одного из критиков, в отсутствии запросов и интере­ сов, выходящих за пределы их ухоженного дворика и аккуратной оградки. А в общем — это простые русские люди, трудяги, не любящие сидеть сложа руки, но в то же время умеющие и вкусно поесть, и гульнуть на славу. И, описывая немудреные радости, которым предаются после трудов праведных его герои, автор не язвит, не обличает, а лишь добродушно подсмеивается над ними, подобно тому, как незлобиво потешался над своими «старосветскими помещиками» Н. В. Гоголь. «И добра, и сладка была Ольга... Мечтал Петр до женитьбы о белых пшеничных бли­ нах со сметаной —не столовских, склизких и стылых, а о домашних, с пылу с жару, чтоб наесться досыта, до отвала. Сбывалась теперь его мечта каждый день. А раз в не­ делю, по выходным, как за правило взяла, стряпала Ольга пельмени—после баньки да под водочку —«И—эх!» — не ж.изнь, а сплошной мед. Раздобрели, раздались оба за год: у Петра щеки шире лба стали, пуго­ вицы на рубашках и штанах пришлось пе­ решивать; Ольга, так та совсем как кадуш­ ка, по последнему месяцу пошла, что до­ ставь, что положь». Однако, при всей живописности и коло­ ритности многих сценок, рассказ Николаева никак ни отнесешь к числу «этюдов о нра­ вах» сегодняшнего мещанства. Традицион­ ный, чисто гоголевский «зачин» автор ис­ пользует лишь как повод для того, чтобы рассказать, как в человеке в противовес мещанским запросам пробуждаются вдруг запросы иного порядка, ломающие весь его привычный уклад. Писатель показывает, что самым надежным противоядием против вируса мещанства является подлинная кра­ сота, тяга к которой может возникнуть да­ же в самой сонной, заплывшей жиром душе. И с этой точки зрения «Три опоры» — не столько сатирический выпад против мещан­ ства, сколько лирический рассказ о приоб­ щении человека к красоте, о том, как от­ крылся ему однажды большой прекрасный мир, лежащий за оградой его собственного тесного мирка. Так, отолкнувшись от традш ции, автор сумел найти вполне самостоя­ тельный вариант в разработке проблемы «люди и вещи», в изображении того, как че­ ловек выходит из-под унизительной власти вещей, освобождается от пут мещанской идеологии. Современный мещанин—далеко не всег­ да «крепкий» хозяин —домовладелец, огра­ дившийся от внешнего мира высоким забо­ ром. Санька Канаев, герой повести О. Куваева «Весенняя охота на гусей», не имеет, к при­ меру, ни кола, ни двора. Однако в душе это вполне законченный стяжатель, готовый ра­ ди «длинного рубля» ехать хоть на край света. В повести Куваева можно обнаружить немало черт, роднящих ее с целым рядом произведений, направленных против психо­ логии собственничества. Здесь и порядком затасканная уже фигура деляги —некий