Сибирские огни, 1973, №10

образов, красок и ритмов, чтобы так живо и объемно передать истинную бурю в душе Устина, чувства любви к нему автора, наше возмущение несправедливостью, какая со­ вершается над Устином, над Кедровкой, над всей Россией. «Ветер тайгою ходит, раскачал тайгу от самых корней до вершины. Трещит тайга, ухает, ожила, завыла, застонала на тысячу голосов: все страхи лесные выползли, за­ шмыгали, засуетились, все бесы из болот повылезли, свищут пронзительно, носятся, в чехарду играют. Сам лесовой за вершину кедр поймал, вырвал с корнем и, гукая страшным голосом, пошел крушить... Вновь гроза оглушительно трахнула. Устина под­ бросило, опрокинуло, и он, очнувшись, пу­ стился бежать. Он бежал молча, весь объя­ тый звериным ужасом, и ему почудилось, что сзади за ним и Бородулин, и разбой­ ники, и оживший Лехман, и все деревья,— вся тайга несется вслед: вот-вот дух из Устина вышибут...». Вся блистательная сцена пребывания Устина в ночной тайге у тела убитого кре­ стьянами бродяги Лехмана, усердие и отва­ га Устина, его ужас и гибель органично связаны с последующей еще более живо­ писной, по-малявински ярко-красочной сце­ ной пожара, являющейся, по определению автора, синтезом всей повести. Буря в тай­ ге, пережитая Устином,— прелюдия пожа­ ра. В чувствах и мыслях Устина, потрясен­ ного происшедшим в родной Кедровке и в самой природе, которую он населяет духа­ ми, отразилась слабость старозаветного крестьянского сознания в потугах понять себя и окружающий мир, такой противоре­ чивый и далекий от гармонии. Сама же спена пожара, где пригодился писателю его опыт по созданию сказок-ал­ легорий, читается как стихотворение в про­ зе. В ней все реально-зримо —люди и обе­ зумевшие звери, горящая деревня и спасаю­ щиеся животные, сама тайга и огонь, ее пожирающий, и все до краев наполнено ли­ рико-романтическим пафосом. В ней Пров, Анна и Андрей, озаренные слепящим светом пожара, раскрываются в своей самой со­ кровенной сути, в ней органический сплав лирики и публицистики, идущей «открытым текстом». В Анне сосредоточены лучшие черты кре­ стьянской России: «Поди, нет ее краше да умнее по всей тайге, во всем русском цар­ стве». Именно она с удивительной ясностью ощутила: «Жизнь ли это?.. Люди не люди, выползут, мохнатые, потычутся носом, что положено, помытарятся да трухлявыми ко­ лодами хлоп в землю. А из тайги опять прут новые...». Она мечтает, пожалуй, как никто в Кедровке: «Эх, думаешь, была бы богатырем, сгребла бы огромный топорище, да ну пластать тайгу... Вывела бы доро­ женьку прямехонько на белый свет...». Мы сразу замечаем особую стилистиче­ скую окраску, данную писателем намерен­ но, окраску сказочно-патетическую, И не потому, что не смог бы он создать образ бытовой, а потому, что это соответствовало его основной задаче: показать народ в его неоспоримо прекрасных качествах, развеять легенду, создаваемую в литературе, что на­ род России, преимущественно крестьянский, забит и немощен, дик и страшен, и что бу­ дущее его темно. Вот почему в сцене пожа­ ра об Анне говорится с авторскими подчер­ киваниями: «Она вся в прошлом, в с я в б у д у ­ щем, светлом и бурлящем, как пылающая кругом сизо-огненная тайга. И не жаль ей Кедровки, не жаль утлых, обгорелых лачуг, ни ч е г о не ж а л ь , и н и ч то н е с т р а- ш и т ее, потому что Андрей с нею, и нее идет как надо». Не случайно с Анной и Андреем мы зна­ комимся в первых же главах повести. Они окружены ореолом красоты и чистоты, они явно приподняты над жителями Кедровки и Назимово, но не настолько, чтобы утра­ тить живые черты, превратиться в схему, в простой рупор авторских идей. Андрей — политик — отнюдь не идеальный, все пони­ мающий революционер. Наоборот, он не знает, что ему делать, .не может определить своего места в деревне, мечтает о побеге, и только сообщение Анны о ребенке заставля­ ет его сделать выбор. Что нужно делать в деревне, чтоб в ней «посветлей было», как «жизнь налаживать надо» — он тоже не знает. Его уход в тайгу, потому что за зи­ му в селе «надоело», уход — «чтобы упить­ ся вволю весенним хвойным запахом» — идет тоже от этого незнания. И письмо дру­ гу на волю с изложением своих настроений и чувств он так и не дописал, так и не от­ правил. Он весь пока что в состоянии по­ иска, в состоянии порыва. Вяч. Шишков знал, конечно, революцио­ неров другого склада. В автобиографии он неоднократно упоминает: «В Якутске... по­ знакомился с местной колонией политиче­ ской ссылки», «на Нижней Тунгуске пере­ знакомился с политическими ссыльными», и с некоторыми из них «установились друже­ ские отношения». В селе Преображенском — «опять колония политических ссыльных», а в Якутии «рабочими моими, кроме яку­ тов, были тридцать человек политических», «мне пришлись по душе два грузина и сту­ дент Казанского университета», задумав­ ших террористический акт против иркутско­ го генерал-губернатора Селиванова, «из­ вестного тирана и гонителя свободы». Пос­ ле неоднократных и настойчивых просьб грузин («Мы сразу увидели, что ты наш и ты нам поможешь») Вяч. Шишков даже раздобыл им азотной кислоты для изготов­ ления ручных бомб. Да и в Томске он знал революционеров типа наборщика-болыпеви- ка Егора Кононова, которого скрывал в 1905 году на своей квартире, или того же В. М. Бахметьева, ставшего со временем его другом. В. Бахметьев так и пишет в своих воспоминаниях: «Вячеслав Яковле­ вич связывал нас (т. е. большевиков.— Н. Я.) с интеллигенцией города и со студен­ чеством, помогал укрытию беглых ссыль­ ных» (см. «Неопубликованные произведе­ ния. Воспоминания. Письма». Л., 1956, стр. 132). Почему же Вяч. Шишкова привлек имен­ но _Андрей, молодой, еще малоопытный, идейно не сформировавшийся политический ссыльный? Почему всей образной сутью