Сибирские огни, 1973, №10

В безобидной статье «Любителям красот природы» (1910), в которой с восторгом описаны и красавица Бия, и «искрящаяся небесной синевой огромная площадь» Те- лецкого озера, и благоухающая, югом пах­ нущая долина Чулышмана, все-таки будет сказано, что Чулымский мужской мона­ стырь «имеет... около 3800 десятин пахот­ ной и иной земли», что «плата, взимаемая монастырем за пользование земельными угодиями, сильно стесняет инородцев», что «они относятся к , монастырю с нескрывае­ мой ненавистью» и что, наконец, «при та­ ких условиях просветительная деятельность монастыря равна нулю». И сразу видно, что критикует и советует человек, практически участвующий в освое­ нии богатств Сибири, отлично знающий, как неразумно ведется в стране хозяйство, ка­ кой безудержной эксплуатации подвержен трудовой люд Сибири —рабочие, крестьяне, особенно переселенцы и ее коренное много­ национальное население. В рассказе «Злосчасть» (1910) мы знако­ мимся с крестьянином Рязанской губернии, доведенным до отчаяния и тем, что «в Ра- сее-то земли вовсе мало —вроде как у жу- равля на кочке, одно звание, что земля», И тем, что в Сибири, куда с трудом добрал­ ся, он бесчеловечно обманут в своих ожида­ ниях—земли и здесь ему не дали. Какие-то правительственные проекты изменились, по­ ка он ехал. «На кой мне рожон ваши про- ехты-то!..—слезно возмущается мужик. — Земли мне подай, земли! Пишут, пишут... Тьфу!.. И никакого проку. Али это не ра­ зор? Али не озорство это? Чтоб вы опухли все, аспиды... Что же это, господи? Правда- то где... Правда-то?» Дотла разорился му­ жик на дальнюю дорогу, а тут еще жена, не нынесшая беды, бежала вместе с деть­ ми, последнее увезла... «Плач ребенка так обычен, так естественен,—обобщает автор, тоже убежденный, что справедливости у «аспидов» ни на грош,—Но слезы мужчины, сильного, бородатого... При виде их — как хотите —становится не по себе...» В статье «Пасынки» изображены жут­ кие картины гибели «инородцев» от болез­ ной. заставившие писателя с болью вос­ кликнуть: «Родина, мать ли ты? Пожалей своих пасынков!» В очерке «На Лене» рассказано о «темноте и спячке», царящей повсюду на ее красивых берегах, об «уд­ ручающей апатии»: «И люди здесь сон­ ные: как впотьмах бродят, унылые, на­ сквозь промерзшие. И речи-то у них мерт­ вые: говорят, словно по покойнику чита­ ют. И на все жалуются: и на темноту свою непроглядную, и на болезни, и на бесхлебицу. На все жалуются. А где при­ чина зла —разобраться не могут. Здесь нет дорог, а школы так же редки, как звез­ ды в покрытом тучами небе. Здесь нет врачей — и люди маются весь свой век, с колыбели до смерти, темные, обез­ доленные, больные». И снова в конце горького рассказа воп­ рос-боль, вопрос-упрек, вопрос-надежда: «Когда же проснешься ты, Лена-красави- ца?1» В рассказе «Ванька Хлюст», написан­ ном в 1911 году на модную тогда тему о бродягах, вскрывается социальная приро­ да трагедии таких людей. Первые же фра­ зы о герое вызывают к нему полное чита­ тельское сочувствие: «Высокий голос, весь тоска и слезы, жаловался на что-то звез­ дам, укорял кого-то... Это Ванька Хлюст, бродяга, что вчера пристал к деду, как за­ терявшаяся собачонка». Здесь каждое слово к месту и выходит за пределы обыч­ ной вводной информации. Ванька Хлюст, в самом деле, одаренный музыкант, обла­ датель редкого голоса. Он заметно выде­ ляется умом, душевной силой, красноре­ чием, в его рассказе о себе—человеческое обаяние, искренность, точность и ясность слов-образов, передающих все оттенки его мучительных переживаний. Физически он страшно искалечен: по вине попа-самоду­ ра обморозил руки и ноги. Духовно он надломлен равнодушием к своей судьбе со стороны власть имущих —того же попа, к которому Ванька обратился за помощью. Но самое привлекательное в Ваньке — его стремление не сдаться, он продолжает искать силу для преодоления обрушив­ шихся на него невзгод в самом себе, в тайге-природе: «Пошел прямо в тайгу. Пришел, пал на колени, реву: матушка — напитай, матушка-—укрой!.. Не выдавай, тайга-кормилица, круглого сироту Ваньку Хлюста!». Даже поставленный на грань безысходного отчаяния — ни в вине, ни в боге не нашел он утешения — он обосно­ вывает уход из жизни бесполезностью сво­ его существования: «Зря топтать землю — в том моего согласия нет!». Весь рассказ звучит как обвинение «хозяевам жизни», и в недоуменно-требовательном возгласе Ваньки Хлюста — «Разве не такой же я есть человек, а?!» — авторское утвержде­ ние: так дальше жить невозможно! В том же 1911 году Вяч. Шишков в очерке «С берегов Лены» опишет нетерпи­ мые условия жизни и труда приисковых рабочих. Зверская эксплуатация, полуго­ лодное существование в грязных бараках, темнота, бесправие... И вскоре по всей Ле­ не вспыхнет невиданная в этих местах за­ бастовка, которая той же газетой, где пе­ чатал свой очерк Вяч. Шишков, будет под­ держана всеми дрступными ей средствами: гласным осуждением кровавого террора властей, очевидной солидарностью с вос­ ставшими рабочими. Видимо, нет нужды доказывать, что писатель не был в те дни революционе­ ром, и у нас нет оснований сомневаться в словах В. Бахметьева, говорившего, что Шишков в то время «надежд на пролета­ риат страны» не возлагал, поскольку ви­ дел его преимущественно замордованным и разобщенным. Но, несомненно, к 1912 году Вяч. Шишков уже «тал прогрессив­ ным общественным деятелем, писателем- гуманистом, ходатаем угнетенных народ­ ных масс, передовым публицистом и ху­ дожником, который ставил в своих стать­ ях, очерках и рассказах ¿амые злобо­ дневные и самые острые проблемы в жиз­ ни русского общества.