Сибирские огни, 1973, №9

торженные, вползая к нему на крыльцо по обледенелым ступеням. — Жави сто лет!.. Тышшу, болярин! — Сто по сто!.. — Живот за тя, как за Христа!.. Опившихся служки оттаскивали в хлев: ни потехи от них, ни задо­ ру — лежат кулем... Не для того боярин затеял гульбу, чтоб смотреть — как дрыхнет на снегу опившаяся чернь. Только разор, только шалая буйность и дурь — только этого хочет боярин. Лицо его бело — белее снега, покрывшего скат над крыльцом, под скулами глубокие запады, от­ свечивающие застывшей голубизной, как скол молодого льда,— и у мертвых не бывает такого лица. Третий год одолевает его хворь — и вот, видать, подступил конец. Глазами, одними глазами вбирает в себя он последние крохи жизни, последнюю радость присутствия в этом мире, и нет для него ничего дороже этого последнего, потому что, вернись к не­ му снова здоровье и молодость и проживи он опять такую же долгую жизнь, переполненную удовольствиями и радостями, ему все равно не достало бы этой последней радости и этого последнего ощущения при­ частности к чему-то великому и непостижимому, которое навсегда ис­ чезало из него. Глаза его светятся тускло и страшно — живые глаза мертвеца. Все в нем умерло: стыд и жалость, сострадание,-злоба, тоска и страх, опус­ тела душа, как разрушенный временем дом, и только в глазах — глубо­ ко-глубоко — еще теплится слабый огонь. Неподвижен боярин... Сыны за его спиной — как последняя опора, на которой держится еще его жизнь. Кажется, отступи хоть один из них, и смерть тотчас же обрушится на него. Всю неделю крутилась на боярском подворье неистовая гульба, и всю неделю молча, жадно и страшно смотрел на нее своими ледянисты- ми глазами старый боярин. Как волк — алчный, матерый, еще повелева­ ющий стаей, но уже бессильный и обреченный и одинокий в своей обре­ ченности. Он прощался с жизнью, а жизнь бесилась, юродствовала, глумилась сама над собой, словно для того, чтобы он не жалел о ней, не завидовал тем, кого она еще держала в своих цепких объятьях. В последний день, лишь только отзвонили обеденные колокола и на подворье срядились сжигать масленицу, кто-то выпустил из псарни со­ бак — для потехи, с хмельной одури... Выпустил собак и затворил воро­ та. Изъярившиеся, просидевшие целую неделю взаперти, собаки с ра­ достным остервенением кинулись на людей. Будь ворота не заперты, со­ баки вдоволь бы натешили свои клыкастые пасти, но людям некуда бы­ ло бежать, и они кинулись на собак — еще с большим остервенением, еще злобней и беспощадней. Поднялось такое, что даже старый Хворос- тинин шевельнулся. Он приподнял голову, но тяжелая шапка перевесила и опять придавила ее к груди. Андрей приклонился к нему, осторожно спросил: — Кликнуть псарей?... Старый Хворостинин напрягся — ему тяжело было говорить, но зло­ радство, прихлынувшее к нему в душу, так и выперло из него. — Пусть грызутся! — прошипел он и опять попробовал приподнять голову. — Собак жалко — перекалечат! — еще осторожней сказал Андрей. — Пусть грызутся! — повторил Хворостинин, и Андрей почувство­ вал, что он с удовольствием выговаривает эти слова. Хищная взбудора- женность выползла из его души и стронула тяжелую оцепенелость его лица. Старый, умирающий волк, он ждал последней своей добычи — мести за свою обреченность, и дождался ее. Собаки и люди, которые