Сибирские огни, 1973, №9

дарность» мышления. Мы видели это в «Цы­ ганке», где перед нами вставали не столь­ ко даже черты российского быта, сколько российского бытия: не какие-нибудь офице­ ры, а экзотические гусары, не какое-то неза­ метное сражение, а Севастопольская битва и не какой-нибудь малозначащий уезд, а са­ ма Россия. А ведь это—лирическое стихотворение, романс. Сказке же тем более не важна конкрет­ ность. Она выясняет нравственное, общече­ ловеческое содержание рассказываемой истории и не занимается детализацией. Ее реалии, так же, как и ее герои, функцио­ нальны. И если, скажем, речь идет о быте восточного шаха, то главное назначение сказочных реалий—сделать этот быт пре­ дельно узнаваемым. Вот откуда «одалиски», «скопцы», пляшущие девы, которых «три­ ста» и которые тем не менее пляшут как один человек. Кстати, в такой же, обобщенный, быт по­ гружен и Фердуси. Помните? «Поглядевши, как пылает огонек у вас ночами, все сосе­ ди пожимают угловатыми плечами». Все! И каждый похож на другого углова­ тыми плечами! Сказке это неважно. Ведь угловатые пле­ чи зде’ь. так сказать, функциональное ору­ дие. Ими дружно пожимают, чтобы выра­ зить свое удивление чудачеству Фердуси. Ну, а как же вписывается в этот быт шах? Очень удачно. Не зря он так комично снижен Кедриным: «глядел... и бровью дви­ гал» — верный признак того, что ничто че­ ловеческое ему не чуждо. Больше того. Когда шаху в самый разгар веселья, во время доставившей ему такое удовольствие пляски юных дев передали книгу Фердуси, «шах сказал: — Но разве это — государственное дело?». «Это» — стихи, и уж кто-кто, а шах дол­ жен был бы знать, что на Востоке поэзия — дело государственное: Это знал шах V Гейне. Ведь не кто иной, как он, заказал Фердуси книгу «Шах-наме». Заказал —то ес!ь отнесся к поэту, как к го­ сударственному служащему. Кедринский шах ведет себя так же (или почти так же), как соседи Фердуси: «Я по­ том прочгу записки, небольшая в том утра­ та...». То есть — чего читать? Шах заранее уверен, что «записки» Фердуси — причуда, чудачества, блажь. Вот как переиначил Кедрин бытующее предание. Ведь, в «Приданом» поэт кон­ фликтует не с шахом, не с властью. Шах и сам — такой как все. И поэтому Кедрин не гневается на него, как Гейне. Шах у Кедрина — комичен, но не сатиричен. Караван шаха встречает дочка покойного Фердуси. Встречает не для того, чтобы про­ изнести нечто обличительное. Нет. В ее го­ лосе — грусть: Ах, м едлительны е люди! Вы нем нож ко опоздали. Это не дочка, это сам Кедрин сейчас гру­ стит, жалея «медлительных людей», кото­ рые не сумели вовремя разглядеть худож­ ника, жившего среди них, а запоздали те­ перь со своим признанием. Впрочем, Фердуси и сам поначалу чуть ли не разделяет взгляды соседей на творче­ ство. Он и не предполагает, что поэзия — серьезное дело. Недаром твердо обещает дочери: «Завтра у т р о м я з а с я д у за сказания Ирана, за богов и за героев, за сраженья и победы и, старания утроив, их о к о н ч у до о б е д а...». Пушкин писал: Пока не требует поэта К свящ енной ж ертве Аполлон. В заб отах суетного света Он м алодуш но погруж ен. М олчит его святая лира: Душ а вкуш ает хладны й сон. И м еж детей ничтож ны х мира. Бы ть м ож ет, всех ничтож ней он. Но лиш ь бож ественны й глагол До слуха чуткого коснется. Душ а поэта встрепенется, Как пробудивш ийся орел. Кедрин словно взялся своим Фердуси оп­ ровергать Пушкина. Ведь кедринский герой берется за перо как раз потому, что чувст­ вует себя «всех ничтожней». Он беден, и он пишет книгу, чтобы сравняться с другими, стать такими же, как они. Выкрутиться из нищеты, выдать дочь по-человечески замуж, дать за ней приданое. Кажется, что его больше ничего и не ин­ тересует в процессе творчества, кроме того, чтобы понравиться шаху и получить от него богатое вознаграждение, И когда дочка через три месяца после на­ чала работы над книгой напоминает, что по­ ра ее кончать, что сколько же можно— в ответе Фердуси слышится изумленная доса­ да: «Труд — глубокая криница, зачерпнул я влаги мало...». То есть оказывается, что поэзия — это труд, а не чудачество и не легкий способ за­ работать на приданое. Вот чего никак не ожидал Фердуси, взявшись за стихи. Но при этом Фердуси словно и не внем­ лет «божественному глаголу». Он назначает новый срок окончания своей работы. Он уве­ рен: «год я буду неустанным, и тогда, кого хотите, назовете вы желанным». И вот через год его обращение к дочке: «Поглядите в эти строчки, я за труд взял­ ся не труся, но должны еще чудесней быть завязки приключений...». Он сказал: «не труся» и, значит, открыл, что поэзия — удел смелых. И все-таки он пока еще остался «всех ничтожней». Ведь для чего, зачем он хочет, чтобы еще чудесней были завязки приклю­ чений? А вот зачем: «чтобы шах прекрасной пес­ ней. насладился в час вечерний». Он помнит о шахе и о тех надеждах, ко­ торые он на него возлагает. Больше Кедрин своего героя в творче­ ском процессе не показывает. Да и что показывать3 И так все ясно. Не зря же так яростно и так обреченно наска­ кивает на Фердуси дочка: «Двадцать раз