Сибирские огни, 1973, №9

Как видим, он остается самим собой — «книжником», человеком, который даже са мую жизнь видит сквозь искусство. Мадон ны Леонардо напоминают ему реальных русских крестьянок... впрочем, полно, ре альных ли? Не встречаются ли здесь ис кусство и искусство? Не сошли ли сами эти «рязанские молодки» с картин Вене цианова? И дальше: У ви храсты х м альчиш ек, что ловят грачей И несут в р укаве полуш убка отцова, Я видал эти синие звезды очей, Что глядят с вдохновенны х карти н Васнецова. С больш ака переш ли на отрезок холста Б урлаков эти х реп и н ски х ноги босые. Я теперь понимаю , что вся кр асо та — Только луч того солнца, чье им я — Россия! Снова — собирательность. Снова все впе чатления — на этот раз впечатления от ис кусства — тянутся к одному большому по нятию. Россия, Родина. Происходит осознание целого именно как целого. Не то, чтобы Кедрин не понимал этого прежде. Россию он любил всегда, с первых шагов по земле, с первых строк. Но в испытаниях мужает характер, становятся зрелее чувства, выстраданнее привязан ности. Я говорил, что в стихах военной поры Кедрин остался самим собой. Пожалуй, нужно сделать поправку: стал самим со бой еще в большей степени. Все, чем он жил, выдержало испытание на разрыв. В стихотворении «Красота» есть слова, которые говорят об этом ясно и отчетливо: «Я т е п е р ь понимаю...» Именно — теперь! Примерно в ту же пору молодой Кон стантин Симонов, шагая по горьким доро гам военного отступления, теряя — пусть не навеки, пусть веря в то, что вернет,— родную землю, признался в стихах, обра щенных к другу: Ты зн аеш ь, н аверное, все-таки родина — Не дом городской, где я п разднично жил, А эти поселки, что дедам и пройдены , С простым и крестам и их р усски х могил... Очень симоновские стихи. И в то же время как они близки Кедрину! В годы, когда казалось, навсегда можно утратить родину — хотя бы потому, что тебя самого могут убить,— в эти годы про исходит ее о б р е т е н и е , осознанное за ново, остро, как никогда кровно. «Я теперь понимаю...» — это слова чело века открывающего, обретающего. Заново открывающего и с особой остротой, с осо бой причастностью, с особой силой любви и ответственности обретающего Родину, Россию: Весь край этот, м илы й н авеки. В стволах белокорны х берез, И эти студены е реки, У зы би которы х ты рос. И тем ная рощ а, где свищ ут Всю ночь н апролет соловьи. И липы н а старом кладбищ е. Где предки уснули твои... И ф рески А ндрея Р ублева На тем ной церковной стене, И звонкое русское слово, И в чарочке пенник на дне... И дети, что м чатся, глазея. По следу солдатски х колонн. И в старом п олтавском м узее П олотнищ а ш ведски х знам ен... Ничего из дорогого ему не хочет — и не может — пропустить Кедрин: И л и вн и ,— таки е косые. Что в поле не видно ни зги... Запом ни: все это Россия... Задержимся перед последней строчкой стихотворения. «Все это Россия...» — то есть все это всегда принадлежало нам, всегда было с нами. Это образ вечной Ро дины. И вдруг следует горькое и упрямое уточнение: Которую топчут враги. Это ворвалось в стихи суровое сегодня. То самое «теперь», которое обострило лю бовь ко всему родному, которое подняло на борьбу весь народ, которое поставило в строй поэтическое слово Дмитрия Кедри на, готового быть «безымянным строите лем» страны и готового стать ее безымян ным солдатом». Не зря в годы войны среди прочих цен ностей, на которые Кедрин смог опереться, в его стихах встала русская история. Исто рия всегда была одним из самых сильных его пристрастий: исторические стихи, поэ мы, баллады занимают главное место в его творчестве. Кедрина даже принято называть «авто ром «Зодчих». Его называют так, подчер кивая особую значительность именно этого его произведения. Впрочем, когда «Зодчие» были написаны (1938 год) и когда потом (в 1940-м) были включены в единственный прижизненный кедринский сборник, критики отнеслись к этой вещи далеко не так почтительно. Один из них даже вот как писал о «Зод чих»: «Это стихотворение не производит впечатления оригинальности, это перес каз известного предания — не больше»1. И по-своему был прав. Ведь он подхо дил к этой вещи не как к произведению поэтическому, а только с точки зрения за ложенной в ней фактической информации: дескать, о ч е м рассказывает Кедрин? Выходило — о том же, о чем и преда ние. Оно ведь тоже — «про страшную цар скую милость» Ивана Грозного, сначала приказавшего в память о взятии Казани воздвигнуть храм, а потом — ослепить мас тера, который этот храм построил. Осле пить не потому, что церковь не понравилась Грозному. Нет, как раз потому, что понра вилась. Чтобы не смог мастер где-нибудь в иных землях поставить подобную, а мо жет, даже и лучше этой церковь. Да и самое начал® стихотворения как будто в состоянии лишний раз подтвер дить правоту критика: ‘ А. И л ь и ч е в . Мнимые свидетели. «В ечерняя Москва», 5 сен тября 1940 г.