Сибирские огни, 1973, №9

* * * Конечно, Кедрин утверждал свою право­ ту, свою правду не в обход современности. Иначе он не стал бы поэтом. Или перестал бы им быть. Потому что стихи дистиллиро­ ванные, очищенные от жизненных, сегод­ няшних, даже злободневных примесей, ина­ че говоря — безжизненные, никому не нуж­ ны. Кедрин чувствовал, как «над нами шу­ мит эпоха». Он очень точно выразил свои отношения с временем, сравнив собствен­ ную душу с тлеющим, ждущим ветра уголь­ ком: «Когда налетевший ветер раздует иск­ ру в пожар,— слепые люди заметят: не зря уголек лежал!» Когда налетал ветер эпохи, душа Кедри­ на пылала. Он даже пытался управлять этим ветром, направить его по нужному, необходимому поэту курсу. Он так много надежд связывал с его очищающей и оду­ хотворяющей силой, так искренне верил, что сила эта — действительно, очищающая и одухотворяющая, что она способна унич­ тожить любое зло. И когда зло напоминало о себе, когда Кедрин сталкивался с ним, он заклинал: «Ворвись в эту нору сырую ты, о время мое! Размечи этот нищий уют! Тут дерутся муж­ чины, тут женщины тряпки воруют, сквер­ нословят, судачат, юродствуют, плачут и пьют». Это его потрясало. Даже больше — это сотрясало его нравственное существо. Его потряс не столько даже этот пьяный быт в «сырой норе», сколько то, что для ее оби­ тателей, для этих опустившихся, скверно­ словящих женщин такой быт мог стать и стал нормой бытия. «Нищий уют»,— сказал Кедрин. «Уют» — то есть утвердившийся в сознании, привыч­ ный, обжитой быт — вот что страшно, вот что побуждает Кедрина здесь, в этом сти­ хотворении, заклинать время «разметать», разбросать, уничтожить этот самый «нищий уют». Он назвал стихотворение — «Кукла», по­ казывая уже самим названием, чья судьба его сейчас особенно волнует. Да, он думает о маленьких обитателях «сырой норы», или, как он ее еще называет, «темного дома». Он думает о девочке, у которой — он под­ смотрел это — загорелись глаза, когда она увидела чужую куклу. Однажды в юности, в семнадцать лет, он написал стихотворение, где мучительно тос­ ковал, что «стоят у голубых витрин слиш­ ком много восьмилетних нищих». Он был искренен тогда, но дальше прос­ того обозначения факта, указания на него пойти не мог. Ведь он в то время еще не был настоящим поэтом. Но образ нищего, беспризорного ребенка, заглядывающего в нарядные витрины, надолго потряс вообра­ жение Кедрина. И как знаменательно, что в одном из первых же зрелых стихотворе­ ний он вновь возвращается к нему, к этому образу ребенка. Это стихотворение — «Кукла». И здесь девочка прильнула к стеклу, к окну, в ко­ тором выставлена игрушка. Голубые витрины, очаровывающие ма­ леньких беспризорников,— было от чего сжаться сердцу. Нищие дети, а рядом с ни­ ми — нарядная жизнь, которая так конт­ растирует с их нищетой, так ее подчеркива­ ет,— вот что выразило раннее стихотворе­ ние Кедрина. На куклу девочка смотрит горящими гла­ зами. Она взволнованно прильнула к окну. Она глядит и не может наглядеться: еще бы, ведь перед ней — сокровище, сказка, чудо, кукла! Но к а к а я кукла? Пес мой куклу изгры з, На подстилке ее теребя. Кукле много недель. Кукла стала курносой и лысой. Как же должен был быть обделен ребе­ нок, каких простейших детских радостей лишен, чтобы смотреть на жалкую, поло­ манную игрушку чуть ли не как на ска­ зочное чудо! А с другой стороны — еще бы не быть об­ деленной этой девочке, с рождения живу­ щей в «сырой норе» и воспитывающейся па всем неписаным правилам этого пьяного быта: Как темно в этом доме! Тут царствует грузчи к багровый, Под нетрезвую руку Тебя колотивш ий не раз... «Колотивший»! Что выколачивали из девочки — это по­ нятно. Недаром ведь так загорались ее глаза, когда она смотрела на старую иг­ рушку. Детство — вот что выколачивали, вот что сосредоточенно выбивав из нее ту­ пой и пьяный отец А что вколачивали? К какой судьбе ее готовили? На что толкали? В нее вколачивали привычку к пьяному быту, к «нищему уюту». Да, она должна, она даже обречена на то, чтобы разделить судьбу обитателей «темного дома», стать такой же, как они. Кедрин в ужасе от открывающейся перс­ пективы: Дорогая моя1 Что нее будет с тобой? Неужели И тебе среди них Суждена эта горькая часть? Он сказал: «Дорогая моя» — и это не просто вежливая форма обращения, не простое изъявление симпатии. Потому он так и переживает за девочку, потому и пы­ тается так горячо вмешаться в ее судьбу, что она и в самом деле дорога ему, что ее теперешняя жизнь остро ранит его душу. А уготовленное ей будущее делает эту душевную рану особенно невыносимой: Неужели и ты В этой доле, что см ерти тяж еле. В девять — пить, В десять — врать. И в двенадцать Н аучиш ься красть? Смотрите, какими годами обозначены эти страшные жизненные вехи: девять, десять, двенадцать. Как угрожающе близко это