Сибирские огни, 1973, №9

таким, которые помогут создать яркую реа­ листическую картину»1. Думая о журнале, он заботился прежде всего о молодых. Журнал должен был на­ копить огромный материал, который предо­ стерегал бы писателя от многих и многих ошибок, от ненужных «открытий Америк» в области формы. И еще в одном видел художник смысл этого предполагаемого начинания. Считая творческий процесс актом единственным, неповторимым, прекрасным именно в своей сокровенности, он все же не сомневался в пользе снятия с творчества некоего покрова тайны. В пользе прежде всего для начина­ ющих литераторов —чтобы, закрыв послед­ нюю страницу книги, они «могли ее разло­ жить на составные части и понять, как пи­ сатель в ней изображает мир»2. Как видим, Иванов, всегда представляю­ щий художника в ореоле романтики, тем не менее призывал молодых создавать свои произведения по строгому и точному расче­ ту. «Мы до сих пор работаем кустарно, мы не умеем отбирать материал, мы боимся плановости в нашей работе»,— говорил он не раз (VIII, 226). Он подчеркивал, что пи­ сатель должен хорошо «знать науку искус­ ства» (VIII, 222). «Законов искусства очень много»,— запи­ сал Иванов в дневнике. А работая над ро­ маном «Поэт», задумался: «Что такое ро­ ман? Собрание сложных фактов, располо­ женных таким образом, чтоб сразу и прямо вам были видны управляющие ими зако­ ны». Конечно, экспериментальная проза в, представлении писателя совсем не ассоци­ ировалась с «прозой усложненной, доступ­ ной только искушенным, изысканным лю­ дям». Когда один известный критик спро­ сил его о задачах и целях журнала, о том, за что он будет бороться, Вс. Иванов от­ ветил не раздумывая: «За простоту в ис­ кусстве, в литературе» (VIII, 277). В этих словах слышится ясное, высокое понимание того, что простота — превосход­ ная степень всякой формы и что «это есть самое трудное, самое сложное, самое тяже­ лое для художника»... (VIII, 278). Этой простоты добивался всегда Иванов- редактор. Но он никогда не забывал добав­ лять: простота не синонимична упрощенче­ ству. Простота для автора «Тайного тайных»— это сложная простота. Как и любая форма, она существует во времени — развивается, совершенствуется. Поэтому она всегда кон­ кретна. «Сравните простоту у Пушкина, Льва Толстого и Максима Горького,—гово­ рил Иванов,—сколь она различна!». Раз­ лична от того, что каждый из них по-своему завоевывал в искусстве эту простоту и по- своему усложнял ее —«от века к веку, от эпохи к эпохе», «все более, все лучше пони­ мая человека и его потребности и страда­ ния». 1 В с. И в а н о в . Поддерживать стрем ле­ ние к и скан и ям .— «Вопросы литературы » 1962. № 9. стр. 105. 2 «Л итературная газета», 1933, 11 ноября. Перед нами целая теория о простоте ис­ кусства. По мысли Иванова, бессмертна и гениаль­ на простота Греции и Рима. Ее «ловили», хотели повторить и художники Возрожде­ ния, и художники, творившие после Вели­ кой французской революции. Порой они д о ­ бивались этой простоты, но не всегда и лишь отчасти. Теперь же советские худож­ ники снова ищут большую Простоту. «По­ иски эти тяжки,— признавался Иванов.— На плечах у художника груз прошлого. Он, как Одиссей, проходит в туманную область Аида, встречаются ему и «хитрые волшебст- ■ва Цирцеи», и услышит он «сирен сладо­ страстно убийственный голос...» (VIII, 278). Простота в искусстве, считал писатель, нужна прежде всего для того, чтобы наибо­ лее точно выразить правду о человеке и ми­ ре. Поэтому и формализм видел он даже не в тех или иных словесных «вывертах», не в тех или иных отходах от привычного. «То, что мы сейчас называем формализмом,— подчеркивал Иванов,— это понятие более широкое, чем это слово. Это прежде всего испуг художника перед теми огромными чувствами, которые он видит вокруг себя и которые обязан воплотить, передать, пока­ зать. Он хочет спрятаться за внешностью, он хочет даже самого себя обмануть, он приукрашивает ничтожное, он возвеличива­ ет чернильницу до громады гор и блеск снежных вершин заменяет блеском бакка­ ра» (VIII, 280). Ивановское определение формализма — это определение художника; оно глубоко оригинально. Значит, тем более многозначи­ тельно «совпадение»: на те же самые корни формализма указывает и И. Г. Эренбург. «По-моему,— пишет он,—формалист — это человек внутренне ничтожный, который уме­ ет говорить, но которому нечего сказать. Такой человек может ловко перенять ста­ рую форму, может и заняться эксцентрич­ ным выдумыванием новых форм,— в обоих случаях он останется формалистом. Говоря иначе, формализм— это не наличие интере­ са к форме, а отсутствие содержания»1. Однако Иванов, конечно, не мог согла­ ситься с теми, кто игнорировал форму во­ обще, для кого уже одно это слово — «фор­ ма»—звучало как тревожный сигнал: осто­ рожно —формализм! С тревогой замечал он, что порой «попыт­ ки экспериментировать... встречаются без одобрения, и экспериментатор рискует по­ пасть в формалисты» (VIII, 298). Но толь­ ко, по убеждению писателя, между двумя этими понятиями есть огромная разница. В набросках к роману «Поэт» он темпе­ раментно вступает в спор со своими «оппо­ нентами»: «Полагаете, что форма держит вас в руках? Но чем же бесформенность лучше формы? Конструктор, создавая ту или другую машину, тем самым думает о форме, в которую отольется его мысль. Аг­ роном, выводящий новый вид злака, думает ,о форме, в которой будет жить его злак. ' И л ь я Э р е н б у р г . П исатель и ж и з н ь ,- В сб.: «О писательском труде». М., 1955, стр, 376.