Сибирские огни, 1973, №8

Как вы тихо вошли,— привстал удивленный Лука Емельяныч. Охотничий навык, — широко улыбнулся незнаемый гость. — К вам меня подселяют. В моем номере изловили клопа — санитарный, поэтому, день. Не стесню? Милости просим,— приветливо отвечал Лука Емельяныч. Гость поместил в уголок чемодан и рюкзак, снял с себя росомашью мохнатую шапку, скинул волчью полудоху и уж потом доложил: — Мартын Мартынович Сивоконь, охотовед. Познакомились. Охотовед осмотрелся и без обиняков адресовал ревизору вопрос: Дудолапова Зот Назаровича, лесника, не доводилось встречать? — Нет, не слышал. — Чудеса с мужиком,— усмехнулся Сивоконь.— Из-за этой вот самой породы.— Он прищелкнул ногтем по типографскому медвежонку. —Мир животных такое, подчас, отчебучивает... Ревизор приготовился слушать. — Дудолапову этому двойню жена принесла. Близнецов. Теща, шустрая старуха, после такого известия, мигом квашню, поскорей, на дрожжах. Пирожков напекла с разной ягодой, крендельков, косопле- ток, ватрушек, другой всякой сдобы. Снеси, говорит, в попроведки роженице. Ей силы-моченьки надо теперь набирать... Для двоих молочка припасать. Понеси, голубь-Зотушко. Зот понес. И чего сроду с ним никогда не случалось — ружье в этот раз позабыл захватить. От близнецов человек легкомысленным делает­ ся — ум двоится. А идти от кордона до родильного дома — все необжи­ тым лесом, по задичалой траве-мураве, прежнею конотопной дорожкой. Конь леснический сдох, нового не дают,— дорожка и заколодела. Идет. Несет. И вот за спиною означился звук: как будто бы кто-то зачавкал, слю­ ну проглотил. Обернулся — медведь! Бурый. Два метра ростом. Охват груди — бочка. Пивная. Пасть — барана швыряй. Клыки — свинец жевать, ядра грызть. Пушечные. Когти — по когтю в руку и на групповой бандитизм выходи. «Господь мой неласковый,— иссяк духом Зот Назарович.— Судьба ты моя — продажная шкура, ехидна, змея, скорпионова мать! Прощайте, мои безымянные сироты. Володей и Женей хотел вас назвать. Владимир Зотыч... Евгений Зотыч... Теперь уж как теща и мать назовут». А медведь, слушай-ка,— ничего... Учуял, что пирожки, значит, с ягодой, в том числе и с сушеной малиной,— вот на них и настраивается. На корзинку упорно нюхтит. Повкусней Зота лакомство есть. Нос по- тресканный, черный, ноздрястый и очень большой. Сапоги обсоюзить — кожи с него надерешь. Нюхтит, берлога... Вынул Зот один пирожок, бросил на обочину конотопной дорожки, в траву, и каким-то ягнячьим голосом — заугощал, запотчевал: «Съешь. Сла-а-аденько-о-ой! С вашей возлюбленной я-я-яго-до-о-ой. Съешь, роднинькой». — Задом от изверга пятится. Мише — что пирожок? Разве только на зуб положить. Проглотил его, в три вожжины от сласти слюну распустил и опять за родителем следует. «Ску-у-усненько-о-ой!» — зашвырнул теперь через Медведеву голову два пирожка. «С ма-а-аком!» — сдобу расшвыривает; словно тетерев, горлышком булькает. Перед лесхозным поселком, где родились в больнице его близнецы, скормил Зот последнюю завитушку своему конвоиру: «На смета-а-анушке...»