Сибирские огни, 1973, №8

лом повышения производительности труда. Кому валидол пососать,— ему на кота поглядеть. Кто бывал, проживал на высоких широтах, тот не мог не приметить, как настырно осаждает местная мышка людское жилье. Рвется, жмется к нему, угрызает пазы, роет норки в подкоп. И не ради лишь хлеба единого, а и за дуновением струйки тепла. Ведь, помимо жилья, всюду вечная мерзлота, всюду враги — совы, лисы, песцы, горностайки, хорьки. Лезет мышка в любое отверстие, обитает под досками пола, зарывается в изоляционную паклю, теснится у всяких отдушин, ищет хода вдоль отопительных и водоснабженческих труб. Иная контора, а то и гостиница, до того обитаема — каждой щелью, любым уголочком пищит. Ревизор это знал,— не вчера народился,— и после длительного откровенного объяснения с санавиацией был взят под ее защиту. «Одуванчик...— тосковал он, несомый крылами над белопустынны­ ми тундрами.— Третий кот погибает, а я все служу... Все служу...» В тот же день с санитарного борта пересел он на рейсовый. Полетел домой за резервным котом Тимофеем... ...А случилось все в детских наивных годах. Из деревенских ребят редко кто над едою капризничает. До того, помню, убегаешься, порастратишься, что несешь домой какого-то сабле­ зубого тигра в брюшке. Невмочь дожидаться бабушку, гаснет страх перед дедушкой... Развернешь калач пополам— теплый, мяконький, ноздреватый. В тот же малый миг заструит тебе в обомлевший нос, воздыхнёт душком живой хлебушко, живой, бабушкин. Дышит, истин­ ный! Корка верхняя от печного закала, от жаркого духа березовых дров вся в хрустящем румянчике, корка нижняя — свой особый вкус. Но это еще не еда. Это все — пол-еды еще. А вот если пробраться в дедов амбар, невидимкой туда проскольз­ нуть... Там на лычке, на задымленной дочерна перекладине, взнесено к потолку... Свиночудо! Созвездие Копченого Окорока!! Встанешь на чурку, насрезаешь с его румяных упругих округлостей прохладных, в прослоечках сала, ломтей... Пахнет ломтик домашней ветчинки дымком горько-сладкой осино­ вой истопели, пахнет чутку паленой, смоленой щетиной, пахнет чутку кострищем соломенным... Ах, дым, дым! Был ты синим, как детство, и истаял, как детство... Да. Однажды, упрятав под мышкой заветные полкалача и затаив в рукаве острый нож, просочился он через двор в заповедную дедуш­ кину амбарушку. Дело, что ни говори, осторожное, вороватое. Потому и прихлопнул в поспешности дверь изнутри. От сотрясения, а может быть и простого испуга, свалилось к нему за ворот рубашки с дверной притолоки нечто живое и очень проворненькое. Оно было тепленькое, это живое-проворненькое, оно было малость мохнатенькое и было оно с коготками. Все это малый обчувствовал собственной кожей, природной ее осязательностью. Поначалу живое-мохнатенькое поползло вдоль опу­ шки штанов, в которые аккуратно была заправлена рубашка из «черто­ вой кожи». Не найдя себе выхода, живое-мохнатенькое отчаянно заме­ талось в недрах новой рубашки, стало вспрыгивать, щекотать и царапать окрестность пупка, на грудь младоотроческую торопливо вскарабки­ ваться. Все это малый обчувствовал собственной кожей... Имей человек опыт — взял бы выпростал рубашкин подол из штанцов, и ступай ты, живое и тепленькое, куда тебе надо на резвых своих коготках. Но это — коль опыт. А по первому разу... Помертвев от страха и щекота, выстре- лился будущий ревизор через дверь амбарушки наружу, рухнул наземь и принялся биться на ней, колотиться, кататься, судорожиться.