Сибирские огни, 1973, №8

на, забыл о нем... Иван поднялся по ступеням на паперть, подошел к свя­ щеннику, решительно снял с него крест и повесил на себя. — Коня,— сказал он глухо. 4 Иван жил в простой деревянной избе, выстроенной на окраине Можайска еще прошлой весной, перед ливонским походом. Жил скупо, строго... При нем были только Федька Басманов и Васька Грязной, да несколько слуг и конюхов. Изба была разделена на три части: в одной, самой маленькой, была царская спальня и молельня — Иван не любил по утрам ходить в цер­ ковь и молился в своей молельне, в другой жили Федька и Васька; тре­ тья, большая и просторная палата, служила трапезной,— здесь же Иван выслушивал челобитчиков, сюда созывал на совет воевод. Нынешний день утомил Ивана: долгий смотр войска, долгая обедня, которую он почти всю отстоял на коленях, да еще то странное, почти бес­ смысленное нарицание юродивого, в котором Ивану почудилось какое- то жуткое зловестие... До него словно донесся далекий и суровый глас его судьбы. Тревожно сжалось сердце у Ивана, мелькнула мысль отло­ жить поход, но он тут же отогнал ее. Неуверенность в начатом деле по­ колебалась :— что-то другое, подспудное и нетвердое, дрогнуло в нем... Вспомнил он свой разговор с митрополитом, вспомнил его слова: «Добро в твоей душе да восстанет надо злом!..» Добро!.. Не к нему ли тянется • его душа — вперекор разуму, вперекор его воле, вперекор всему тому мрачному и озлобляющему, чем наполнена его жизнь? Сумрачный, отяжелевший сидел Иван за столом... Мысли его ушли далеко, к тому времени, когда совсем еще юным, семнадцати лет от ро­ ду, венчался он на царство в Успенском соборе. Навсегда остался в его памяти этот день. До сих пор помнит он, как пели певчие венчальную херувимскую песню, как надрывно стонали от их голосов гулкие своды собора, как грозно дрожало тяжелое, слепящее марево свечей, как бесновались кадильницы вкруг него, как он задыхался от их дыма. Пом­ нит лица бояр — насупленного Серебряного, насмешливого 1орбатого, равнодушного Воротынского, сурового Мстиславского, растерянного Шереметьева... Помнит пронзительные, неотвязчивые глаза тетки своей Ефросиньи СДарицкой, помнит боярынь ее — пустоглазых, как совы, в золоченых кокошниках,— подносивших ему царственную цепь... Тогда еще он был им по зубам, и, знай они, что он не только обвен­ чается, но и станет царствовать, они бы непременно извели его. Извели бы!.. В этом он утвердился окончательно и накрепко в пору своей тяж­ кой хворобы, когда, думая, что умрет, призвал их к крестоцелованию. Вот когда он увидел всю их неверность, всю их злобу и ненависть к не­ му. Князь Владимир Старицкий не замедлил объявить свои права на престол, мимо его сына Дмитрия, и бояре встали за него. Крест цело­ вать Дмитрию воспротивились, засварились, выгоды себе выговаривая перед новым царем, которого уж видели на престоле, а ему, Ивану, еще живому, прямо в глаза говорили: «Нельзя нам крест целовать не перед государем. Перед кем нам целовать, коли государя тут нет?» Только когда увидели, что смерть от него отступила, и подошли к кресту. Князь Владимир в отчаяньи поцеловал крест, а мать его, Ефросинья Старицкая, только с третьего присыла привесила свои печати к кресто­ целовальной грамоте. «Добро в твоей душе да восстанет надо злом!—снова вспоминаются ему слова Макария,— А пощадят ли меня, доброго, мои недобрые вра­ ги? Не пощадят!.. Пошто ж мне уповать на божий суд?! Мне мало на