Сибирские огни, 1973, №7

7 Тропинкою с детства знакомой Просеков взошел на увал. И снова он вроде бы дома, и вновь этот дом не узнал. Высь бороздили деревья. Как шибко деревья растут! И выбегла встречь деревня, и вырвалось хриплое: — Врут! Домами деревня форсила, кирличностью хвастала стен и вверх, в синеву возносила острые иглы антенн. — Врете, — шептал Просеков, и шепот был словно крик... С тех пор по улицам сельским заросший бродит старик. — Я — Артамон Просеков. — Бормочет, словно во сне. Мягким заносит снегом злой стариковский след. 8 Вот и все мое трудное, трудное слове, отзвучало, как грустный, охрипший гобой. Отзвучало оно, и как будто бы снова и теперь навсегда я прощаюсь с тобой. Будут пасмурны дни, будет небо высоким, будут плечи болеть, будет ноша легка. Ну а в школе идут чередою уроки, только ты никогда не услышишь звонка. Не услышишь... Не надо об этом, не надо... Годы юности ставят на каждом печать. Ты недаром унынью не знала пощады, а порой за нытье принимала печаль. Да, была ты верна своей юности ярой. Кто-то спросит с усмешкой: «А много ль нашла!» Но до белых волос по ее крутоярам, по ухабам ее ты как девочка шла. Ты была ей верна, той поре изначальной. Как связной ты тянула ее провода. Что же, будь по-ее. Пусть не длятся печали — в этом тоже, наверное, есть правота. Вот и все мое трудное, трудное слово, отзвучало, как грустный, охрипший гобой. Отзвучало оно, и как будто бы снова я прощаюсь с тобой, я прощаюсь с тобой... ♦