Сибирские огни, 1973, №7

аварпин я...» ^ то то, первый услышавший, не думая, имеет власть или нет, скомандовал. « сем уити из эфира!» И как ножом отрезало. Затаив дыхание, десятки людей на мостиках и в рубках штормующих судов слушали этот далекий голос, готовые тут же повторить его слова, когда начальник экспедиции переспрашивал не понятные из-за плохой слышимости сообщения. Но молчали все, откликаясь только на прямое указание флагмана продублировать сообщение. 1то же касается песни... Как это ни красиво, как ни романтично, но гибнущая любовь — трагедия двоих, не больше. И никто, кроме них самих, им помочь не сможет. А минуты молчания — для сигналов бедствия, когда трагедия черным крылом коснулась многих, и им срочно надо помочь. Разумеется, приведенное сопоставление несколько утрировано. Но ведь песни и дискуссии, подобные приведенной выше, формируют у молодежи представление не только о характере труда на море, но и определенные этические, эмоциональные, моральные оценки — это аксиома, и доказывать ее все равно что ломиться в открытую дверь. Хорошо сказал один знакомый молодой командир: у двадцатилетних чувства преобладают над разумом. Так почему же то, что понятно молодому командиру, который сам-то недалеко ушел от своих подчиненных, нужно объяснять людям, ответственным за выход в свет музыкальной и иной продукции, воздействующей прежде всего именно на чувства? ...А любить и петь песни о любви — моряки умеют. И потому жадно ловят каждую строчку, каждую мелодию, написанную о них и для них. Все ближе Владивосток, все дальше оставленные позади порты, моря, проливы, страны. На штурманском столе почти каждый день меняются карты. На белом поле острый карандаш штурмана прочерчивает линию курса. Аккуратно проставлены часы и даты. Весь наш путь нарисован на этих плотных листах, лишь по краям тронутых желтизной берегов. Цветные сектора маяков, россыпь цифр-глубин, крестики затонувших кораблей, все еще представляющих опасность, предупредительные надписи: «Артиллерийские стрельбы», «Воздушное бомбометание»... Если бы морские карты можно было разрисовывать картинками, как это делали в старину, то они превратились бы в живописное пособие для памяти. Возле субтропического Батуми мы нарисовали бы черную тучу и свирепо надутые щеки Борея. Штормовая метель загнала тогда всех в каюты. Сильный норд-вест глухо бил волнами в камень мола, взметал ледяные брызги выше деревьев, втугую, до скрипа, натягивал швартовые концы. Лоции рекомендуют во время «тягуна» — сильного течения и зыби, образуемого норд-вестом в батумской гавани,— оттянуться на якоре от причала или выйти в море. Поэтому на берег не отпустили никого. Сидели по каютам, ругали непогоду, ежились от одного предчувствия пронизывающего ветра, налипающего на лицо снега, холодящих руки мокрых канатов, словом, всех «прелестей», неминуемо следующих за командой выходить на отшвартовку. На африканском берегу у Александрии изобразили бы зеленую елочку и белобородого Деда Мороза. Здесь мы встречали Новый год. Вахтенные, завистливо вздыхая, смотрели в теплое, черное небо, опасливо держались подальше от шумящей весельем столовой — велик соблазн, и слаб человек! На темной зелени елочки, синтетической, конечно, в мерцании цветных огоньков ярко рдели живые розы — подарок женщинам. За розами ходили в город, изнывая от жары, те, кто подобное проявление внимания совсем недавно считал слишком «галантерейным». Наряжали елочку и мудрили с цветным освещением всем экипажем. Вместо тоста Николай Григорьевич прочитал приличествующие случаю стихи собственного сочинения, а потом дружно хохотали у двухметровой стенгазеты, в которой пожеланий,— конечно, дружески-ядовитых,— хватило на всех. Память моряцкая... Она многое хранит с четкостью фотографического снимка, особенно лица друзей и близких. За открытым иллюминатором негромкий разговор: — Пацаны учиться хуже стали. Что мать одна сделает за целый год...